Жизнь Спиридона Ильича Лишачёва закончилась. Он лежал на спине, спокойный и умиротворённый, ожидающий своих скорбных процедур.
Я взял с вешалки одну из своих немногочисленных тростей. Самую надёжную, пусть и неудобную казённую металлическую трость для ходьбы. Постоял несколько секунд перед дверью, проверяя, всё ли сделал. Сумка на плече. Проверил — волчок в кармане.
Я открыл дверь и вышел на лестничную площадку, оставив за спиной свою старую жизнь и шагнул навстречу новой.
* * *
На вокзале, уже в Москве, я увидел мужика в спецовке электрика, рядом с которым вышагивал призрак полицейского. Что удивительно, электрик что-то негромко говорил призраку. Он что, видит призраков?
Вообще-то призраки — это не порядок, но у меня были свои дела, электрик и призрак затерялись в толпе.
Путь через Москву оказался неблизким. Несколько пересадок, сперва на электричке, потом на метро, потом на дребезжащем троллейбусе. Каждая поездка, каждый шаг давался мне с трудом.
Моему старому телу было сто три года, и оно скрипело, как несмазанная телега. Колени ныли, спина отказывалась разгибаться, и я тяжело опирался на дешёвую металлическую трость, проклиная возраст и социальные службы, которые не могли выдать электрокресло.
В толпе меня в основном не замечали. Старик и старик, что с него взять? Иногда какая-нибудь сердобольная девушка уступала место, и я с благодарностью кивал. Иногда, наоборот, молодой здоровенный лоб, уткнувшийся в свой смартфон, толкал так, что я едва удерживался на ногах. Но я не злился. Я слишком хорошо знаю людей, их суету, их слепоту, их внезапную доброту.
Я смотрел на мир добрыми старческими глазами, но видел всё. Каждый жест, каждый взгляд, каждую эмоцию.
Наконец, ближе к вечеру я оказался там, где нужно. Старые районы Москвы, нетуристические, забытые Богом и мэрией. Сюда не заезжают медийные звёзды, здесь не строят шикарных отелей или сверкающих офисных центров. Простые дома, зачастую исторические, с лепниной, покрытой вековой пылью, и трещинами на фасадах. Они были недостаточно старые и ценные, чтобы государство выделило деньги на их реставрацию, но и под реновацию, слава богу, не попадали. Здесь время текло медленнее, и в заросших двориках ещё можно было услышать эхо прошлого.
Мой путь лежал к узенькой, неприметной двери, зажатой между двумя эпохами. Слева — магазин «Рыба», выполненный в добротном советском стиле, с огромными синими буквами и выцветшим изображением криво улыбающегося осетра на витрине. Оттуда пахло морем, щекастой румяной продавщицей, очередями и ностальгией. Справа — ультрамодный, с кричащим кислотным дизайном вейп-шоп «Вейп для каждого», откуда несло приторно-сладким запахом химических ароматизаторов, пока ещё не попавших под запреты и ограничения курительных смесей.
Поверьте опыту старого водяного, цари ввозят табак, чтобы потом обложить его налогами.
По центру — серая, деревянная обшарпанная дверь с маленькой, потускневшей латунной табличкой: «ИП Берендей А.С. — маркшейдерские работы».
Я нажал на кнопку вызова. Из динамика раздался громкий, грубый, усиленный мегафоном, голос:
— Кто?
Я поднёс губы ближе к переговорному устройству:
— Мне бы документики забрать.
В динамике что-то щёлкнуло.
— Выдача документов во вторник и четверг, после обеда до шести. И не опаздывайте! — рыкнул голос.
Я вздохнул. Проверка. Всегда одно и то же.
— Мне не маркшейдерские документы, а новые, — сказал я чуть громче.
Наступила короткая пауза. Голос в динамике сменил тональность, в нём прорезались заинтересованные нотки:
— Ну, я же спрашиваю — кто? Водяной, ты? Ладно, сейчас открою.
Раздалось громкое жужжание электрического замка. Я толкнул тяжёлую дверь и шагнул внутрь. За спиной остался шумный, суетливый город XXI века, самый большой в Европе. А впереди — царство старого царя.
Глава 2. Я родился
Воздух в этом коридоре можно было резать ножом, как застывший студень. Резать, сворачивать в тугие рулоны и складывать на полки, где они тут же покрылись бы вековой пылью, неотличимой от тысяч таких же свитков.
Я шёл, и каждый шаг отдавался глухим, вязким шлепком, словно я брёл по дну затянутого тиной пруда. Только здесь вместо ила была пыль, вместо воды — спёртый, тяжёлый запах старой бумаги, табачного дыма и застывшего времени.
Офис, или как там именовали эту кишку, был длинный, как чулок старой ведьмы. Вдоль стен до самого потолка, теряющегося во мраке, громоздились шкафы. Неровные, рассохшиеся, с облупившимся лаком, они были набиты папками, скоросшивателями, фолиантами в потрескавшейся коже и просто перевязанными бечёвкой стопками пожелтевших листов. Архивы. Склеп для отживших своё историй, судеб и документов. Бюрократия — это мир, который обычные люди предпочитали не замечать, списывая его проявления на то, что раздражает, мешает и усложняет незамутнённый бег жизни.
Я шёл в дальний конец, где сквозь табачную дымку мерцал единственный источник света — настольная зелёная лампа времён Сталина. Тот, у кого сохранилось острое зрение, мог бы даже увидеть у основания лампы инвентарный номер, так что предположение о возрасте лампы было правдивым.
Каждый вдох, густо пропахший пылью и тлеющим табаком, был как попытка проглотить кусок наждачной бумаги.
Там, за столом, заваленным разнообразными документами так, что виднелся лишь крохотный пятачок вокруг лампы, восседала причина табачного удушья. Фигура, сама по себе казавшаяся горой, частью этого древнего ландшафта. Массивный, высокий, даже в сгорбленном положении за столом, он казался истинным гигантом. Если бы он выпрямился, то, наверно, подпёр бы головой потолок. Широченные плечи, грузное тело, руки, больше похожие на корневища старого дуба. Но при всем этом первобытном могуществе — ультрамодная причёска. Виски аккуратно выбриты, а густые, наполовину седые волосы собраны в тугой пучок на затылке. Диссонанс, бьющий по глазам.
Это был Берендей и он самозабвенно курил. В углу массивного рта тлела сигарета. «Lucky Strike». Несмотря на солидный возраст моего тела и слабое освещение, можно было разглядеть зелёную надпись на белом фильтре. Дым он выдыхал медленно, со вкусом, и тот сплетался в причудливые узоры в луче лампы, прежде чем раствориться в общем мареве.
— Здрав будь, Асень Греднёвич, достойный внук матушки-земли, — проскрипел я, останавливаясь в паре шагов от стола. Мой голос, обычно спокойный и твёрдый, звучал сухо и неуверенно.
Он медленно наклонил ко мне свою огромную голову. Глаза у него были большие, глубоко посаженные, почти чёрные. В них плясали ленивые искорки — то ли отражение лампы, то ли отблеск его собственной внутренней силы. Олицетворение природы, запертое в четырёх стенах. Царь Берендей в должности архивариуса. Ирония судьбы, которую мог оценить только тот, кто прожил достаточно долго, чтобы видеть, как леса превращаются в парки, а реки