Часть первая. До Шостаковича
1. Детство и война
Я родилась 30 ноября 1934 года. А 1 декабря убили Сергея Кирова, тогдашнего главу города. Поэтому все мое детство 30 ноября, в мой день рождения, по Ленинграду развешивали траурные флаги. После войны перестали. Но я с детства знала:
Красные знамена с черною каймой,
Что вы нынче свесились над родной землей?
Что ваш пурпур алый трауром увит?
Говорят знамена: «Киров наш убит».
Мы тогда все читали книжку про него «Мальчик из Уржума». И Кирова любили в Ленинграде. Мы не знали, что его убийство станет спусковым крючком сталинских репрессий.
Тем временем Шостаковичу
27 лет, и он играет на рояле отрывок из своей новой оперы «Леди Макбет Мценского уезда» выдающемуся режиссеру Владимиру Немировичу-Данченко, который вместе со Станиславским основал лучший театр страны – Московский художественный, а потом и свой Музыкальный театр. Дело происходит в фойе этого театра. Немирович-Данченко говорит участникам будущего спектакля: «Итак, товарищи, задача нашего театра – развернуть музыку Дмитрия Дмитриевича в такой сценической форме, чтобы глаз видел то, что слышит ухо. И этим путем мы создадим новую оперу и, может быть, надолго создадим себе для нашего театра замечательного гениального музыканта».
Впервые «Леди Макбет» представили зрителям в родном городе Шостаковича Ленинграде, в Малом оперном театре, бывшем Михайловском, в январе 1934-го. И через два дня в Москве в Музыкальном театре Немировича-Данченко – под названием «Катерина Измайлова». После ленинградской премьеры маршал Тухачевский сказал дирижеру Самуилу Самосуду: «Эта музыкальная трагедия станет первой советской классической оперой». После московской Станиславский прислал Немировичу-Данченко телеграмму: «Если он гений, это отрадно!»
Так, чередуя имена, и пойдет сочинение Шостаковича по миру – Нью-Йорк, Лондон, Прага, Стокгольм, Цюрих, Буэнос-Айрес… За 1935 год только что созданную оперу молодого композитора поставили на лучших мировых сценах.
Отца вызвали в Большой дом – так в Ленинграде называли здание НКВД на Литейном проспекте; он сказал, что вечером вернется. Но он не вернулся, ему дали политическую 58-ю статью и отправили на Север, в Каргопольлаг. Я его очень любила. Вообще он из Белоруссии, семья его из села под Пинском. Звали его Антон Казимирович Супинский. Моя девичья фамилия – Супинская. Он мне потом рассказывал, что они переселились из Польши при Стефане Батории, когда осваивали эти земли, и те, кто желал, получали мелкое шляхетство и кусок земли. Дома они говорили по-польски – дед требовал; в деревне все вокруг – по-белорусски, ну и русский он выучил. Семья была большая, жили они бедно. Он вспоминал, что пас коз у пана. А потом его старшие братья, которые ходили на заработки, скинулись ему на учебу, он выучился и стал преподавать детям в трехклассной земской школе. Отец попал еще на Первую мировую войну, но ненадолго, потому что началась революция. Он был прапорщик, перешел в Красную армию и уже с красными вошел в Витебск. После Гражданской войны стал там жить и преподавать, руководил бывшей гимназией. Моя мать окончила эту гимназию, они полюбили друг друга, поженились и уехали в Ленинград. Им пришлось покинуть Витебск, потому что мой дедушка был ортодоксальный еврей Мендель Еселевич Романов, родом из белорусского села Романовка. В семье было три дочери. Они их назвали Берта, Лея и Ривка. И он проклял мою мать Берту за то, что она вышла замуж за нееврея.
Мой папа затем окончил несколько институтов и стал этнографом. Когда я родилась, он возглавлял Белорусский отдел Этнографического музея, который находился в специально выстроенном, очень красивом здании с колоннами, бок о бок с Русским музеем, и до 1934-го был его филиалом. Мы жили в доме Русского музея на углу Инженерной и Садовой.
Много десятилетий спустя мне довелось прочесть папино дело. Друг Дмитрия Дмитриевича композитор Веня Баснер писал музыку к военным фильмам, его уважали в Большом доме, и он договорился, чтобы мне его показали. Я пришла к ним в местком, военный принес дело моего отца, и те два часа, что я читала, он сидел, не сводя с меня глаз, видимо, боялся, что я что-нибудь оттуда выдеру. Так я узнала, что у нас был обыск, пока я спала, и за что его арестовали. В 1937-м их взяли втроем – директора Этнографического музея, еще одного сотрудника и папу, обвинили в том, что они якобы хотели убить товарища Сталина и организовали группу, которая должна была это совершить. И надо же сказать, что те двое признались: один – что он японский шпион, другой – что еще какой-то шпион, и их расстреляли. А он нет, ни в чем он не признался и ни на кого не дал показаний. В конце концов ему предъявили только то, что он делал в музее выставку и представил жизнь крестьян до революции богаче, чем после нее. Кроме того, на каком-то экспонате была свастика, хотя это же старинный, не только фашистский знак. За это его отослали в лагерь на 8 лет.
Мать очень тяжело переживала арест отца. Она его очень любила. Хлопотала, хлопотала и заболела. Она собиралась ехать со мной на дачу, но ее положили в Ленинградский институт скорой помощи и еще повели меня с ней попрощаться. Оперировал ее сам Джанелидзе, которого потом назначили главным хирургом Военно-морского флота СССР. Я теперь часто езжу по Большому проспекту Петроградской стороны, и всякий раз мимо этой больницы. Мама там умерла.
До болезни она учила взрослых грамоте и письму на фабрике. Когда она умерла, эта фабрика взяла надо мной шефство и мне приволокли ящик елочных игрушек. Ее похоронили на старом ленинградском кладбище.
Вот у Бродского: «Еврейское кладбище около Ленинграда. / Кривой забор из гнилой фанеры. / За кривым забором лежат рядом / Юристы, торговцы, музыканты, революционеры…» Вот это то кладбище, где мама похоронена.
Тем временем Шостакович
26 января 1936 года на сутки заехал в Москву перед гастролями в Архангельске. На гребне триумфа «Леди Макбет» поставили в Большом театре. И вечером ему позвонил замдиректора Большого театра и потребовал немедленно прийти в филиал. Там, на улице Большая Дмитровка, в здании нынешнего Театра оперетты, давали его оперу. В правительственной бронированной ложе, справа от оркестровой ямы, вблизи от оглушительных духовых и ударных, сидели Сталин, Жданов и Микоян. Сталин был скрыт от публики шторой, но из директорской ложи напротив Шостакович видел, как вся троица смеялась. В