В полночь поезд увез его в Архангельск. Существует легенда, что там, прямо на перроне, он купил в газетном киоске ту злосчастную газету «Правда». На самом деле это случилось на следующее утро в холодной архангельской гостинице. Он открыл газету и увидел свой приговор: «Сумбур вместо музыки». Его обвиняли в «перенесении в оперу „мейерхольдовщины“» и прочих грехах. Он ждал ареста, и от бесконечного обсуждения статьи в Ленинградском союзе композиторов уехал в Москву, к Мейерхольду.
В то время он сказал своему другу и секретарю Гликману: «Если мне отрубят обе руки, я буду все равно писать музыку, держа перо в зубах». Его заставили снять Четвертую симфонию с премьеры, но уже через год Ленинград и Москва рукоплескали Пятой.
В его ближнем кругу шли аресты и расстрелы. В октябрьскую ночь 1936-го по так называемому «пулковскому делу», когда были арестованы около 100 ученых, увезли в Большой дом мужа его сестры Марии выдающего физика Всеволода Фредерикса, а сестру сослали как члена семьи врага народа. Фредерикс умер в 43-м году в тюремной больнице в Горьком. По тому же делу арестовали мать жены Шостаковича астронома Софью Вазар и отправили в лагерь под Карагандой. Арестован и расстрелян поэт Борис Корнилов, чью «Песню о встречном» на музыку Шостаковича распевала вся страна. Забрали и выслали в Семипалатинск подругу семьи Галину Серебрякову, жену первого наркома финансов Григория Сокольникова, – «за потерю бдительности и связь с врагом народа».
Тучи совсем сгустились над Шостаковичем, когда 22 мая 1937 пришли за маршалом Тухачевским, его почитателем и покровителем. К нему Шостакович бросился после «Сумбура вместо музыки», и Тухачевский отважился написать в его защиту письмо Сталину.
Летом 1939 был арестован Мейерхольд. Не в Москве, в Ленинграде, куда он приехал готовить выступление студентов-физкультурников Института Лесгафта для июльского парада на Красной площади. Мейерхольда увели в 9 часов утра 20 июня из его ленинградской квартиры на Набережной реки Карповки, 13, которую он получил несколько лет назад, неподалеку от дома Шостаковича на Кронверкской улице. И судьбе было угодно, чтобы за несколько дней до ареста они встретились. Спустя десятилетия Шостакович рассказывал:
«Последняя встреча произошла в доме, где я жил в Ленинграде. Никого у меня в доме не было. Семья была на даче за городом. А вышло, что я никак не мог открыть свою собственную квартиру: с ключом что-то у меня там случилось. Потом я вдруг смотрю – идет Всеволод Эмильевич, поднимается по лестнице. Шел он на этаж выше, там жил такой чемпион СССР по гимнастике Николай Серый. Он, значит, вместе с ним должен был ставить физкультурный парад. И вот увидел, застал меня за таким занятием, когда я ковырялся в замке. И вместе с Всеволодом Эмильевичем, мы открыли дверь… Мы договорились так, что завтра или послезавтра он ко мне придет. Но он не пришел – уже, так сказать, по причинам таким… Я звонил (он оставил мне телефон), и мне какой-то посторонний голос ответил, что его нет. И вот я тогда узнал, что он был арестован. Вот это была такая последняя встреча, трагическая встреча».
Я осталась с мамиными родителями, которые давно примирились и помирились с папой и переехали к нам в Ленинград, и с моей тетей, младшей сестрой матери, Ревеккой, Ривкой, она работала на заводе. Когда отца арестовали, большую комнату у нас забрали. Нам оставили две комнаты: маленькую, вроде кабинета, там тетя жила, и комнату бабушки и дедушки.
Потом была война, блокада, голод. Немцы очень быстро двигались к Ленинграду. Каждый день мы слышали, что сдали Минск, Киев, Харьков. На окнах велели повесить затемнение и наклеить белые полоски, чтобы не выбило стекла. Начались тревоги. Когда немцы дошли до городка Мги, кольцо замкнулось.
Почему мы остались в блокаде? Нас было двое пенсионеров и ребенок. Пока немцы наступали, из города успели вывезти только некоторые учреждения, но нам не с кем было эвакуироваться. Тетин завод «Линотип», который до войны производил наборные машины для типографий, сразу же передали Народному комиссариату вооружения СССР, и там стали делать взрыватели к снарядам, минометы и мины для фронта, а потом и пулеметы «Максим» – «максим ленинградский». Тетя перешла на казарменное положение, стала жить при заводе. Она была начальником цеха и потом мне говорила, что там работали старый и малый. Подростков ставили на ящики, чтобы они доставали до фрезерного станка.
В нашем доме жили сотрудники Этнографического музея, но почти все уехали в эвакуацию, мало кто остался. Напротив нашего дома было здание городской комендатуры. Во время войны там стояла сирена, которая вопила на весь город. О воздушных тревогах оповещал по радио метроном, тикал быстро-быстро, чтобы мы знали, что надо прятаться. Немцы разделили город на квадраты, в Пулково поставили артиллерию и обстреливали город по квадратам. Я очень боялась обстрелов, потому что снаряды летели с таким воющим нарастающим звуком, и казалось, что это обязательно в нас. А бомбежки переносились как-то легче.
Бомбоубежище было во дворе Этнографического музея. Нужно было перейти двор, спуститься вниз. В потолок были ввернуты крючки, видимо, это было какое-то музейное хранилище. И там мы прятались. Полагалось, чтобы было два выхода из убежища. И там был второй выход, который вел в Русский музей. Однажды на нас упала бомба, это было прямое попадание, она разорвалась над крышей. Посыпалась побелка, кто-то закричал, включилось аварийное электричество. Мы побежали было через запасной выход, но оттуда валила жуткая пыль. Мы вернулись обратно. Нас засыпало, но утром нас откопали. В общем, это блокада, да. Не дай Бог никому пережить.
Тем временем Шостакович
22 июня 1941 года, в воскресенье, вместе со своим другом Гликманом собирался на футбол, но по дороге на стадион услышал по громкоговорителю, что началась война. Вместе со всеми он гасил фугаски на крыше консерватории. Там его в июле сфотографировал корреспондент ТАСС – в костюме пожарного с брандспойтом. Снимок опубликовали многие газеты в стране и в мире. Эта фотография поднимала боевой дух, но и вызывала вопросы: нужно ли было так рисковать жизнью великого композитора?
Наброски к своей 7-й по счету симфонии Шостакович начал еще до войны, но ту, что станет потом Ленинградской, он сочинял в осажденном городе, в квартире на Петроградской стороне, под вой сирены и стук метронома. «Досужие критики, наверное, упрекнут меня в том, что я подражаю „Болеро“ Равеля.