В семье было четверо детей, самый младший брат родился уже перед Второй мировой войной, до этого в небольшой комнате жили дружно, впятером. Отец Веры работал шофером на заводе, мать занималась хозяйством. Жили бедно, праздничное блюдо – жареная картошка с самой дешевой рыбой. Летом – деревня с ее крестьянским трудом и едой с огорода. На Новый год отец мог принести по конфете или мандарину, еще к празднику сестрам Васильевым родители выдавали по бутерброду с сыром, что считалось деликатесом.
«Жуткая ржавая раковина на кухне, и даже душа не было, не говоря уже о ванне… В квартире мыши, крысы… При этом – Московский Художественный театр, Большой театр, в которые я ходила с юных лет и видела там бархат, люстры, красивых людей, отсюда мое желание стать актрисой». У Веры была тяга ко всему изящному. «С самого детства я искала красоту везде», – говорила она. Откуда у пионерки тяга к романам Чарской?
Вера была из тех девушек ее поколения, которых золотые нити связывали с дореволюционной культурой и этикой, с мировой классикой и изысканными критериями прекрасного. Обыденная жизнь таких девушек была бедна материальной красотой, но они всей душой рвались к источнику, который никто не может отнять или запретить. Их устремления были выше обыденности.
Наряду с подражающей античности и барокко сталинской архитектурой 30-х классическое искусство в советском общественном пространстве транслировалось щедро: по радио звучали оперы Россини и Верди, в театрах, одновременно с драмами про революцию и колхоз, шли классические спектакли, переиздавались дореволюционные книги. Все это полюбила в своем детстве и Вера Васильева. Среди преподавателей в театральной студии и в школе в то время было много людей, получивших воспитание и образование до революции; они доносили «ту культуру», придерживались принципов «того воспитания» – строгость, церемонность.
Кто-то «из бывших» преподавал вокал или иностранные языки, сценическое движение, кто-то играл в театре («великие старики» МХТ и Малого), другие доживали в коммуналках среди старинных вещей и грез о прошлом, удивляя соседских детей благородством фраз, изяществом необычных привычек, иногда просвещая их.
В детстве я читала повесть, кажется, изданную в 30-е годы, где шпиона и вредителя разоблачили, разведав, что он по ночам играет на рояле и любит маслины; злодей притворялся ночным сторожем.
Часто именно родные дети «бывших» старались забыть и стереть «особость» своих близких, это был вопрос выживания семьи. А вот ученики, соседи и приходящие воспитанники исподволь, но жадно впитывали эту «чуждую» (на самом деле глубокую и вненациональную) культуру – им ничего не грозило, если они возьмут горсточку красоты в свою будущую жизнь.
Вера Васильева вспоминала, что очень любила читать и рассматривать дореволюционные театральные журналы. Позже в Театре сатиры она удивила старших коллег, например Хенкина, осведомленностью о жизни театров до революции. Среди убогого быта Вера мечтала о чувствах, подобных тем, что проживались в елизаветинских усадьбах… Может быть, этим объясняется ее странное воспоминание о том, что лет в 12 она хотела покончить с собой; душа девочки в какой-то момент решила, что в этом времени ей будет жить невыносимо. Но она справилась.
Вера во время войны, единственная из детей, осталась в Москве – сестры разъехались по распределению, мать с братом-младенцем в 1942-м отправилась в эвакуацию. Вера ни за что не хотела расстаться с отцом, «человеком ангельской доброты». Девушка поступила работать на завод, дежурила на крышах во время налетов, вместе со всеми проводила ночи в бомбоубежище, но об увлечении театром не забывала.
Вера и ее подруги были поклонницами известного актера Всеволода Блюменталь-Тамарина, иногда приезжали на его дачу под Истрой, рядом с Новым Иерусалимом, в надежде увидеть кумира, а после, познакомившись, иногда выполняли его поручения. Однажды осенью 1941-го подруга сказала Вере, что получила записочку от Всеволода Александровича с просьбой привезти продукты. Они все купили и собрались в поездку. И как раз в этот день мать Васильевой отправила ее за керосином.
«Завтра куплю», – пыталась отговориться Вера, но мать была непреклонна, а добыча керосина требовала многочасовых стояний в очереди, поэтому девушки в тот день к актеру не поехали, а Вера очень расстроилась. На следующее утро по радио передали: «После кровопролитных боев наши войска оставили город Истру». Васильева вспоминала об этом эпизоде как о судьбоносном: если бы она оказалась там, то могла бы пострадать или попасть в плен. Кроме того, артист Блюменталь-Тамарин (по отцу немец) стал сотрудничать с немцами, выступать по радио, иногда даже ему поручали подделывать голос Сталина. Так что если имя Веры оказалось бы более тесно связано с артистом, биография юной поклонницы могла сложиться иначе.
Несмотря на войну, Васильева в 1943 году поступила в театральное училище при Театре Революции, где многие преподаватели были представителями выжившей аристократии или интеллигенции. На третьем курсе ей сказочно повезло.
Я (не) люблю тебя так
Веру присмотрели ассистентки Ивана Пырьева, искавшие исполнительницу на роль в его первом цветном фильме (в СССР это была третья картина в цвете) «Сказание о земле Сибирской». «Мне нужна здоровущая, упитанная девка, кровь с молоком!» – требовал режиссер. Девушка Васильева, строго говоря, не была упитанной, но у нее было круглое добродушное лицо и выдающиеся алые щеки. Когда ее пригласили на пробы, старшие сестры нарядили Веру как «настоящую артистку»: завили волосы, ярко накрасили, одна сестра дала туфли на каблуках, другая – платье с утянутой талией. К счастью, Пырьев под «камуфляжем» смог разглядеть нужную ему фактуру; он приказал Веру расчесать, умыть, переодеть в просторный деревенский сарафан.
Режиссер, по воспоминаниям актрисы, подошел к ней «как к предмету» и сунул в декольте два простых чулка. Пырьев остался доволен: «Теперь хорошо, а то не поймешь: лицо толстое, сама тощая». Чулки, для того чтобы создать эффект пышной груди, продолжали подкладывать Вере на протяжении всех съемок. Так появилась ее героиня – радостная, в меру пышная сибирячка Настя.
Фильм финансировался с размахом; в эти годы решения о съемках того или иного сюжета принимались на уровне ЦК партии, было решено не догонять Голливуд по количеству картин (в СССР выпускали всего 3–4 в год), но подавить идеологического соперника масштабом фильмов. Сибирь снимали в Звенигороде и Тарусе, а вот Москву и сцены в концертном зале – аж в Чехословакии! Пырьеву каким-то образом удалось обосновать необходимость творческой командировки всех участников