Внутренний лирический сюжет и слепящее чувство не одно и то же; Пушкин, когда ему было нужно, умел зашифровать реальные биографические обстоятельства, а когда необходимо – их придумать. Но в данном случае конкретное имя вообще неважно. А важен колеблющийся ритм, отблески гаснущих чувств, переживание любви как таковой. И полная свобода от давления друзей и власти: в отличие от политических программ, любовную повестку дня ему не диктовали.
…Но прежних сердца ран,
Глубоких ран любви, ничто не излечило…
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан…
В сентябре, никуда не спеша, он наконец-то прибыл к месту службы в Кишинев, а уже в ноябре выдвинулся в Каменку, имение Давыдовых. Отсюда в Киев, на “контракты”. Приятно, вольготно, легко… Но все эти сюжетцы попадают в рамки краткой биографии только по одной причине. Точнее, по двум. Во-первых, это повод восхититься Инзовым, который терпит бесконечные отсрочки, принимает объяснительные, отбивает молодого шалопая от претензий министра Каподистрии, а на запрос генерал-адъютанта Волконского (брата обиженной фрейлины), не масон ли Пушкин, с масонской прямотой отвечает, что в Бессарабии вообще нет лож. Что, кстати, правда: при самом же Инзове и закрылась последняя, “Овидий”; Пушкин успел в нее вступить, но главное, что ему досталось от масонства, – черные тетради амбарного размера, в которых он любил писать. Во-вторых, время южной ссылки – период, когда разрастаются тайные общества, а заговорщики готовятся к реальным действиям. И поездка с Раевскими имеет к этому прямое отношение.
Конспективно дело обстояло так.
В январе 1821-го умеренный “Союз благоденствия” самораспустился и на его месте возникло сразу две организации. Помягче – Северное общество, с центром в далекой столице и во главе с Никитой Муравьевым. (Когда его вышлют в Сибирь, дадут такой набор примет: рост 2 аршина 6 и 6/8 вершков, “лицо смугловатое, глаза карие, нос большой, продолговатый, волосы на голове и бровях черные с сединами, на шее подле подбородка от золотухи несколько шрамов”.) И пожестче, Южное, с Тульчином в центре. Во главе общества стоял Павел Пестель, невысокий, крепкий, темноволосый; он обсуждал цареубийство, военную революцию, республику, по сути – путч.
В рядовой состав Южного общества Пушкин вполне мог попасть. Однако не попал. Происходит характерная сцена: в Каменке арзамасец Михаил Орлов, еще один генерал-майор (в отставке) Александр Давыдов и отставной капитан Иван Якушкин втянули Пушкина и Александра Раевского в спор о необходимости сопротивления и заговора. Пушкин горячился, он верил, что ему сейчас откроют путь в организацию. Но в конце концов ему со смехом сообщили, что это был розыгрыш и никакого заговора нет.
То ли они проверяли Пушкина, то ли просто жестоко шутили, но он действительно не проходил отсев по строгим орловским критериям. Да, убежденный сторонник свободы, да, прямой ненавистник царя. Для врага режима этого достаточно, а для заговорщика мало. Потому что слишком любит жизнь, а не идею жизни, страстен, обожает спорить по вопросам, в которых мало разбирается, горд, обидчив, недостаточно серьезен. То есть чрезмерно поэт.
“Я никогда не был так несчастлив!” – воскликнул он, узнав о розыгрыше.
Это новое противоречие между общественной страстью и участью несостоявшегося оппозиционера Пушкин снимал по привычке гусарством. Планировал стреляться (а затем стрелялся) с полковником Старовым, вернувшись в Кишинев, ввязался в картежную дуэль с прапорщиком Генерального штаба Зубовым, натурально избил бессарабского боярина Тодораки Балша, за женой которого Марией (Маргиолицей) (“лет под 30, довольно пригожа, чрезвычайно остра и словоохотлива”) волочился. Он участвовал в переодеваниях, появлялся среди колоритных кишиневских развалин в сербских, греческих, молдавских одеяниях, сочинял эпиграммы – и сбрасывал копившееся раздражение.
Но поверхностная дружба не могла насытить, а скорострельные любовные успехи не давали глубины переживания, хотя и развлекали. Мы можем перечислять через запятую: фигуристая полуцыганка Людмила Инглези, вдова румынского богача Бодиско и жена кишиневского богача Инглези; ярко накрашенная, глазастая, носатая и тощая гречанка Калипсо Полихрони; нежная и глупая Пульхерия Варфоломей… но что это даст для понимания поэта?
Когда-то Юрий Тынянов в статье “Мнимый Пушкин” издевательски писал: “…рядом с «Пророком», «Воспоминанием» и т. д. напечатаны такие произведения, как «Люблю тебя, мой друг, и спереди и сзади» (даже в двух экземплярах: «Люблю тебя, мой друг, не спереди, но сзади» – под особым нумером), «Иван Иваныч Лекс – превосходный человек-с», бессвязные надписи на книжках, все, что когда-либо «сказал» (или не сказал) Пушкин, и т. д.”. С влюбленностями дело обстоит примерно так же: один сюжет – ранящая связь с Воронцовой, совсем другой – сиюминутная связь с Инглези.
Он с упоением читал Байрона, воображал себя вторым Овидием в изгнании, а при этом вел беззаботную жизнь бонвивана; романтическая личность за пределами романтики; захудалый Байрон, побивающий мужей своих любовниц. Такая участь не могла его устраивать.
В феврале 1821 года вроде бы забрезжила надежда оказаться в гуще исторических событий – лидер греков-этеристов однорукий генерал Ипсиланти, с которым Пушкин был лично знаком, перешел через реку Прут, в Валахию, находившуюся под властью турок, и возглавил восстание. Пушкин сочиняет восторженную элегию, в которой воспоминание о Гекторе встречается с сиюминутным грекофильством: “Гречанка верная! не плачь, – он пал героем…” Появился шанс отожествить себя с восставшими эллинами, как Байрон сравнивал себя с албанцами. Но греки быстро Пушкина разочаровали – он был слишком умен и презрителен, чтобы восторгаться сбродом, а байроновского упрямства (прекрасно видим, с кем имеем дело, но поэтизируем напропалую) ему не хватало.
“…толпа трусливой сволочи, воров и бродяг, которые не могли выдержать даже первого огня дрянных турецких стрелков, составила бы забавный отряд в армии графа Витгенштейна. Что касается офицеров, то они еще хуже солдат. Мы видели этих новых Леонидов на улицах Одессы и Кишинева – со многими из них лично знакомы, мы можем удостоверить их полное ничтожество – они умудрились быть болванами даже в такую минуту, когда их рассказы должны были интересовать всякого европейца – ни малейшего понятия о военном деле, никакого представления о чести, никакого энтузиазма” (черновое письмо В.Л. Давыдову, июнь 1823 – июль 1824, по-французски).
В одном из писем Пушкин наставляет брата Льва: думай о людях как можно