Позже Пушкин включит в эссе “Отрывок из письма к Д.” стихотворный фрагмент:
Чадаев, помнишь ли былое?
Давно ль с восторгом молодым
Я мыслил имя роковое
Предать развалинам иным?
Но в сердце, бурями смиренном,
Теперь и лень и тишина,
И в умиленье вдохновенном,
На камне, дружбой освященном,
Пишу я наши имена.
То, что было сказано с пафосом, теперь произносится с иронией. Чаадаеву было обещано, что потомки напишут “наши имена” на “обломках самовластья”, – теперь поэт сам пишет их “на камне, дружбой освященном”. Причем пишет не в революционном порыве, а в “умиленье вдохновенном” [7]; лень и тишина в нем и вокруг него. Он проводит стилистическую границу: вот как пишу я, когда говорю от себя, а вот как я писал, когда говорил от Чаадаева. Завострять заимствованные мысли – сколько угодно; обслуживать чужие взгляды – никогда. Так в незавершенной повести “Египетские ночи” (1835) импровизатор подхватывает предложенную публикой тему, но остается полностью свободным: “толпа не имеет права управлять его вдохновением”.
В итоге Пушкин, как сказано в послании апостола, “для… сделался всем…”. И следовал законам, “над собою признанным”: всех
поэзия просторнее политики;
“как” для нее важнее, чем “кто” и “о чем”;
подхватывать чужие мысли и слова – правильно;
но только если ты подхватываешь сам, по доброй воле, не следуя партийным установкам.
Хорошо для стихов? Значит, годится для общества. Нет? Тем хуже для политики. Наставники не знали про “чужое слово” и были пока что довольны, но потом придет разочарование. Пушкин стал самим собой, далеким от надежд и планов окружения.
Однако система в детали вникать не желала и распутывать противоречия не собиралась. Выпускник лицея и сотрудник МИДа сочиняет смелые стихи, позволяет их распространять и питает возмутительные чувства – этого ему спустить нельзя.
Между 14 и 18 апреля санкт-петербургский военный генерал-губернатор граф Михаил Милорадович получил распоряжение от Государя – сделать у Пушкина обыск и арестовать его;
успевший уничтожить все улики, Пушкин явился к губернатору и благородно воспроизвел “опасные” стихи,
на что Милорадович, еще благородней, объявил ему прощение
от имени царя.
Александр Первый был не так миролюбив, он собирался сослать Пушкина в Сибирь или в Соловецкий монастырь, но вступился тот же Милорадович, при котором Глинка состоял чиновником по особым поручениям, стал плести интриги Чаадаев, замолвил слово Энгельгардт, подключился Карамзин, написавший “рябчику” Дмитриеву 19 апреля 1820 года: “служа под знаменами Либералистов, он [Пушкин] написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей, и проч. и проч. Это узнала Полиция etc. Опасаются следствий. …из жалости к таланту, замолвил слово, взяв с него обещание уняться”.
Пушкин обещал историографу, что на два года прекратит писать антиправительственные стихи.
До сих пор задача, поставленная перед ним судьбой, была такой: соединить державное и личное, научиться говорить чужими голосами, не отказываясь от своего. Теперь его биографическая “подорожная” содержит другую задачу: жить на обочине, но сохраняться в центре. Современной поэзии, мира идей, политической жизни. И не потерять себя, свою “особость”.
7. Утаенное общество
В итоге его не сослали, а направили в принудительную командировку, под начало генерал-лейтенанта Инзова, главы Попечительного комитета по устройству колонистов южной России. Да еще и выдали с согласия царя “прогонные” – 1000 рублей; так с оппозицией не расправляются, так отечески воспитывают молодежь в расчете на то, что она повзрослеет.
С начальником Пушкину сказочно повезло: Иван Никитич был добродушным масоном, человеком нестарым, но очень солидным; к молодому подчиненному он отнесется по-доброму, особенно после того, как прочитает сопроводительное письмо, в котором министр иностранных дел, граф Каподистрия, сообщал о пушкинских прегрешениях. Инзову либералисты нравились, поэзия ему казалась тайным даром, так что в этом отношении все складывалось неплохо.
Насчет места пребывания – сложнее: Екатеринослав, где в то время находился Инзов с канцелярией, был типичным новостроем. Город, который советские люди знали как Днепропетровск и который теперь называется Днепр, основан светлейшим Потемкиным на излете XVIII века. Правда, Инзова уже назначили наместником Бессарабии, и Пушкин должен был ему об этом сообщить. Но и тогдашний Кишинев не мог служить примером светской жизни, хотя и радовал колоритом: молдавские, румынские, греческие, армянские, еврейские обычаи перемешались; нравы вольные, женщины страстные. Таких, во всяком случае, он выбирал.
В мае 1820 года Пушкин выехал из Петербурга, чтобы шесть лет провести вдалеке от столичных друзей и врагов, как шесть лет он провел в лицейском затворе.
Прибыв в Екатеринослав, он первым делом искупался в ледяном Днепре и тут же свалился с горячкой, возможно – малярийной. Приятель Пушкина с лицейских времен, сын знаменитого генерала, героя Отечественной войны, Николай Раевский, нашел поэта в захудалой “жидовской хате” обритым налысо; Пушкин бредил, лекаря при нем не было, рядом стояла оледенелая бутылка лимонада. Раевские приставили к поэту собственного лечащего врача Евстафия Рудыковского. Сердечный Инзов разрешил им взять с собой поэта на Кавказ и поехать туда через Мариуполь. Обычно Пушкин, коротко постригшись, надевал то ермолку, то “молдаванскую шапочку”, феску; скорей всего, так было и на этот раз. Колоритнее он будет выглядеть только на святогорской ярмарке в ситцевой алой рубахе.
Вместо скучной службы – беззаботное путешествие, вместо разговоров с чиновниками – общение с суровым умным генералом, его дочерьми, особенно тесно с Марией, и сыновьями. Сначала с младшим, Николаем, который увлек его Байроном, затем со старшим, Александром, в основном про бессмысленность жизни. Оба – люди из яркой легенды (в которую сам Пушкин верил, хотя генерал ее не подтверждал), будто бы в сражении с войсками маршала Даву Николай Николаевич повел за собой одиннадцатилетнего Николая и шестнадцатилетнего Александра, и они лишь чудом уцелели.
Хорошее время: внутренний покой совпадает с творческим подъемом, поэт находится в согласии с собой, вокруг друзья и южная природа. Серо-синее море, высокое южное небо. По пути из Феодосии в Гурзуф Пушкин сочинил элегию “Погасло дневное светило” и начал отчасти придумывать, отчасти достраивать литературный миф, который соблазнит лучших филологов:
Я вспомнил прежних лет безумную любовь,
И все, чем я страдал, и все, что сердцу мило,
Желаний и надежд томительный обман…
Кто будет искать черты “утаенной любви” в образе внучки Суворова, Марии Аркадьевны Голицыной, похожей