Короче, Пушкин - Александр Николаевич Архангельский. Страница 8

Что значило это “присутствие”, видно на примере неформального кружка “Зеленая лампа”, основанного Никитой Всеволожским, капризным театралом и удачливым картежником, автором блестящих каламбуров, водевилистом и убежденным прожигателем жизни. Никита Всеволодович был типичным “счастливцем праздным”, которым (если верить Пушкину) везет просто потому, что везет. Мать из рода богатейших Бекетовых, дед – астраханский губернатор, отец – вице-губернатор, устроитель первого на Волге парохода. Никита понимал толк и в политике, и в книгах, и в кулинарии. Между чтениями о русской истории (мы бы назвали его домашним семинаром) Всеволожский выиграет в карты рукопись первого пушкинского сборника; позже придется ее выкупать.

Фронда “Лампы” была игровой – и игривой; тут во время заседаний зажигали лампу под зеленым абажуром, символом просвещения, надевали колпаки и кольца в знак верности Свободе и веселью, произносили политические речи, повторяли девиз “Свет и Надежда!”. И беспощадно травестировали жизнь: то спорили всерьез, то устраивали пьянки и озоровали. Романтическая строчка Пушкина “Желай мне здравия, калмык”, – отголосок игрового правила “Зеленой лампы”: тому, кто выразился нецензурно, слуга Всеволожского, калмык, подносил штрафной бокал со словами “Здравия желаю”.

Литература совмещалась с гульбой, гульба сочеталась с политикой – и все это было естественно. Но когда в конце 1810-х годов члены тайных обществ окажутся в составе “Арзамаса”, пародийный фундамент не выдержит: “Арзамас” распадется, а “Лампа” погаснет. Что окончательно оформит пушкинское ощущение: поэзия не правит миром, но и не обслуживает тех, кто хочет править им. У нее отдельный путь. Куда? Зачем? Напрасные вопросы. Куда влечет ее свободный ум. И просто чтобы быть.

Так возникает, утверждается и крепнет новое противоречие. Пушкин декларирует: поэзия не учит, не обслуживает, не принадлежит. Подтверждает это вольной поэмой “Руслан и Людмила”. Параллельно выпускает в нелегальный оборот множество агитационных текстов. От них спокойно переходит к добродушному официозу. Как читатель Вольтера и собеседник Вяземского ратует за перемены и прогресс. Как наследник державинской лиры с удовольствием докручивает имперские “Воспоминания в Царском Селе”. А сочинив подпольные ноэли (“…Послушавши, как царь-отец / Рассказывает сказки”), дописывает две строфы в верноподданическую “Молитву русских” Жуковского, чтобы можно было исполнить ее как гимн лицея:

Многие объясняли переменчивость незрелостью. Тем, что Пушкин писал “по заказу”. А Пушкин исходил из того, что отвлеченная мысль в поэзии вторична: поэт не излагает, он транслирует. “Давай мне мысль какую хочешь: / Ее с конца я завострю, / Летучей рифмой оперю, / <..> / Послушный лук согну в дугу. / <..> / И горе нашему врагу!” Пока поэту помогают “завострять” идеи, всё в порядке, но если требуют отдать талант “в хорошие руки” – беда. Свобода творчества не терпит указаний, хотя открыта для влияния и отклика.

Самый показательный пример – пушкинская ода “Вольность”. Она предупреждала царей, что узурпировать власть и народную вольность не надо: кончится нехорошо.

Сквозь поэтическую публицистику просвечивают исторические сюжеты: описана казнь короля Людовика, “самовластительное” правление Наполеона, убийство Павла Первого. И проступает слишком явный след заемных мыслей. Злобно-остроумный литератор Вигель вспоминал: “…всего чаще посещал Пушкин братьев Тургеневых …к меньшому, Николаю, собирались нередко высокоумные молодые вольнодумцы”. Просторный дом Тургеневых на набережной Фонтанки, ныне дом 20, развернут фасадом к Михайловскому замку, где убили Павла Первого. В зале с видом на гибельный замок ода “Вольность” и была (скорее всего) начата.

Конечно, все происходило не так, как записывал Вигель, а именно: “вдруг вскочил он на большой и длинный стол, стоявший перед окном, растянулся на нем, схватил перо и бумагу и со смехом принялся писать”. Напоминает фразу из письма Пушкина жене от 11 октября 1833 года: “Знаешь ли, что обо мне говорят в соседних губерниях? …Как Пушкин стихи пишет – перед ним стоит штоф славнейшей настойки – он хлоп стакан, другой, третий – и уж начнет писать! – Это слава”. Но отчасти мемуар правдив: без Николая Тургенева “Вольность” представить себе невозможно.

Николай Иванович был десятью годами старше Пушкина; воспитанник Московского и Гёттингенского университетов, он вошел в число вождей “Союза благоденствия”. Человек умный, властный и обидчивый, Тургенев был сторонником конституционной монархии и мирного освобождения крестьян. На писателей поглядывал косо. Умеешь сочинять – сосредоточься на высокой цели. Не хочешь – не порочь литературу. Пушкин сосредоточился как минимум дважды, написав “тургеневские” по мысли (“давай мне мысль какую хочешь”) тексты: оду “Вольность” и стихотворение “Деревня” с его мечтами об отмене крепостного права (“И рабство, падшее по манию царя”). Тургенев остался доволен, потому что оценил умеренность поэта.

И в это же самое время Петру Яковлевичу Чаадаеву Пушкин обещает победу над самовластьем, на обломках которого “напишут наши имена”. Молодому офицеру, начинающему философу и несостоявшемуся революционеру в эти годы ближе радикальные идеи. Тургенева не призывают к революции, а Чаадаева – к реформам. С каждым из наставников беседуют на его языке. И все время меняют регистры.

Обращаясь к Чаадаеву, Пушкин вскипает. Возвращаясь к Тургеневу, становится хладнокровным. А в послании “<К Н.Я. > Плюсковой” увлеченно повторяет разговоры с будущим декабристом Фёдором Глинкой о перевороте в пользу императрицы Елизаветы Алексеевны – был такой странный план у некоторых декабристов.

Глинка – добродушный патриот, героический участник Отечественной войны, наивный политический мыслитель. Но симпатичный собеседник, которого терять не хочется. Ради него Пушкин тоже готов быть наивным, говорить на сентиментальном языке. Как ради дружбы с Тургеневым – на языке умеренного пафоса. А ради Чаадаева – на языке призыва:

Стихи по смыслу полностью противоречат оде “Вольность”: никакого прославления Закона и надежды