Я опустил голову.
— Спасибо, пап. Я…
— Заткнись, — тихо сказал он.
Я замер.
— Ты думаешь, я это делаю для тебя? Я делаю это для матери. У неё сердце больное, она не переживет, если тебя посадят. И для своей репутации. Мне не нужен сын-зек.
Отец подошел к окну, за которым моросил питерский дождь.
— Но здесь ты жить не будешь. В Питере тебе жизни не дадут. Активисты, пресса, друзья той девочки… Тебя сожрут. И я устал откупать тебя от ментов. Твоя машина… этот твой «Марк»…
— Что с ним? — встрепенулся я.
— Я приказал отправить его под пресс. Сегодня утром.
Внутри что-то оборвалось. Мой «Марк». Три года труда, каждая зарплата, вложенная в тюнинг, ночи в гараже…
— За что?
— Это орудие преступления, Артем. Забудь про руль. Прав тебя лишили на пять лет, но я бы лишил пожизненно.
Отец повернулся ко мне и бросил на стол конверт.
— Завтра в 8:00 у тебя рейс. В один конец.
— Куда?
— На родину матери. В Японию.
— В Токио? — я глупо моргнул. Япония… Родина дрифта. Может, всё не так плохо?
— Нет, не в Токио. В префектуру Тиба. Там живет брат твоей матери, Кеничи. У него авторазборка. Будешь работать там. Руками. Грязь месить. Жить будешь у него, денег я тебе давать не буду. Заработаешь — поешь.
Он подошел к двери.
— И еще, Артем. Если я узнаю, что ты сел за руль… любой машины… я перестану платить за лечение той девочки. И её родители снова дадут ход делу. И тогда ты сядешь. По-настоящему. Ты меня понял?
— Понял, — прошептал я.
Отец вышел, не прощаясь. Я остался один в пустом кабинете, сжимая в руках билет до аэропорта Нарита.
Самолет коснулся полосы аэропорта Нарита через девять часов.
Когда автоматические двери терминала разъехались в стороны, меня ударило в лицо мокрым горячим полотенцем. Это был не воздух. Это был густой, липкий суп, пахнущий керосином, морем и нагретым асфальтом. Япония.
Я стоял на тротуаре с одной спортивной сумкой, в которой лежала пара джинсов, толстовки и конверт с документами. Вокруг суетились люди. Они кланялись, быстро говорили на языке, который я, вроде бы, знал благодаря матери, но который сейчас казался мне птичьим щебетом. Мама учила меня литературному японскому. Здесь же таксисты и грузчики говорили на грубом, глотающем окончания сленге.
— Артем?
Я обернулся. Я ожидал увидеть кого угодно: родственника в деловом костюме, скромного старичка-пенсионера. Но передо мной стоял кусок скалы, обтянутый промасленным комбинезоном.
Кеничи. Брат моей матери. Ему было около пятидесяти, но выглядел он старше. Глубокие морщины прорезали загорелое лицо, волосы с сильной проседью были коротко острижены. Он опирался на простую металлическую трость, и даже стоя на месте, он казался тяжелым, неподъемным.
— Дядя Кеничи? — я поклонился, как учила мама. Не слишком низко, но уважительно.
Он не поклонился в ответ. Его темные глаза сканировали меня, как сканер штрих-кода в супермаркете. Он смотрел на мои дорогие кроссовки, на часы, на модную стрижку. В его взгляде читалось презрение.
— Ты опоздал, — буркнул он по-японски. Голос у него был скрипучий, как несмазанная дверная петля. — Рейс сел сорок минут назад.
— Очередь на контроле, — попытался оправдаться я.
— Плевать. Садись.
Он кивнул в сторону парковки. Я искал глазами машину. Может быть, старый «Краун»? Или семейный минивэн?
Кеничи подошел к крошечному, убогому белому грузовичку. Honda Acty. Кей-трак с колесиками от тележки из супермаркета. Ржавчина проела его борта, а в кузове валялись какие-то железки и пустые канистры.
— Вещи назад, сам в кабину, — скомандовал дядя.
Мы выехали на хайвей. Грузовичок тарахтел так, что закладывало уши, кондиционер не работал, и мне пришлось открыть окно, впустив внутрь липкую жару.
Мы ехали молча. Я смотрел на дорогу.
Вот оно. Токио.
Мимо нас проносились потоки машин. Я жадно провожал их взглядом. Белая Toyota Supra A80, вся в обвесе, пролетела в левом ряду. Заниженный Nissan Laurel, сверкая хромом, вальяжно катился в соседнем. Даже простые рабочие «Тойоты» здесь выглядели иначе — чистые, ухоженные, правильные.
У меня чесались руки. Я привык чувствовать руль, привык контролировать поток. А сейчас я сидел на пассажирском сиденье трясущейся табуретки и чувствовал себя инвалидом.
— Не пялься, — голос Кеничи прорвался сквозь шум ветра.
— Что?
— Не смотри на машины так, будто хочешь их трахнуть. Твой отец сказал мне всё. Ты здесь не для развлечений.
Он свернул с широкого шоссе на съезд, ведущий в промзону префектуры Тиба. Небоскребы остались позади. Пейзаж изменился: склады, линии электропередач, бесконечные заборы и рисовые поля, зажатые между бетонными дорогами.
— Отец сказал, что ты был гонщиком, — вдруг произнес я. Мне нужно было хоть как-то наладить контакт.
Кеничи резко нажал на тормоз перед светофором. Грузовик клюнул носом.
— Я не был гонщиком, — отрезал он. — Я был идиотом. Таким же, как ты. Но я свое отплатил. А ты только начинаешь.
Больше мы не говорили.
«Авторазборка Кеничи» находилась на краю географии, у подножия невысоких зеленых холмов. Высокий забор из профлиста скрывал территорию, но запах выдавал её назначение за километр. Пахло старым маслом, ржавчиной и смертью механизмов.
Ворота со скрипом отъехали в сторону. Кеничи загнал грузовик во двор и заглушил мотор.
Я вышел и остолбенел.
Это был не просто разбор. Это было кладбище легенд.
Справа высилась гора из Nissan Skyline в 34-м и 33-м кузовах. Распиленные пополам, без дверей, со снятыми двигателями, они смотрели на меня пустыми глазницами фар. Слева — ряд Toyota Chaser и Mark II. Точно таких же, как мой разбитый в Питере. Один из них, темно-синий, висел на подъемнике крана-манипулятора, раскачиваясь на ветру, как повешенный.
Здесь были Silvia S15, Mazda RX-8, Subaru Impreza… Машины, за которые в России люди продавали души, здесь гнили под открытым небом, ожидая пресса.
— Нравится? — спросил Кеничи, выгружая из кузова какие-то коробки.
— Это… больно, — честно сказал я.
— Это просто металл, — дядя сплюнул на землю. — Когда они едут — это машины. Когда они здесь — это запчасти. Привыкай. Твоя комната наверху.
Он указал тростью на железную лестницу, ведущую на второй этаж ангара.
Комната оказалась конурой два на три метра. Матрас на полу, низкий столик, вентилятор и окно, выходящее на гору металлолома. Душно, как в танке.
— Обед в час. Ужин в восемь. Рабочий день