Я посмотрел на него.
— Мои работники не знают про твою аварию. Для них ты просто племянник-неудачник, которого выслали из России. Пусть так и остается. Не позорь меня.
Он захлопнул дверь.
Я остался один. Бросил сумку на матрас и подошел к окну.
Солнце садилось, заливая разборку кроваво-красным светом. Горы искореженного металла отбрасывали длинные тени. Где-то вдали, за холмами, я услышал звук. Тихий, далекий, но отчетливый.
Визг шин.
Кто-то наваливал по серпантину. Звук мотора то нарастал, то затихал, эхом отражаясь от гор.
Я прижался лбом к горячему стеклу.
Меня лишили прав. Меня сослали в другую страну. У меня отобрали всё.
Но они поселили наркомана на складе с героином.
Я смотрел на горы металла внизу. Где-то там, в этих кучах, наверняка есть что-то живое. Что-то, что можно спасти.
Отец думал, что отправил меня в тюрьму. Но он отправил меня в школу.
Я улыбнулся впервые за три дня.
Завтра начнется ад. Но я пройду его. Потому что я слышу звук мотора в горах, и этот звук зовет меня.
Глава 2. Мертвые души
Ад пахнет не серой. Ад пахнет трансмиссионным маслом, прокисшим рисом и средством от комаров.
Моё утро начиналось в пять. Не по будильнику — его заменял грохот на первом этаже. Кеничи уже был на ногах, швырял железки и орал на кого-то по телефону.
Я сползал с тонкого матраса, чувствуя, как ноет каждая мышца. Спина горела, пальцы не разгибались. Прошла неделя, а мне казалось, что я здесь вечность.
Завтрак был всегда одинаковым: миска клейкого риса, кусок жареной рыбы и зеленый чай, по вкусу напоминающий воду из лужи. Мы ели молча. Кеничи читал газету, я смотрел в стену.
— Сегодня разбираешь «Хайс», — буркнул дядя, не отрываясь от новостей про курс йены. — Снять генератор, стартер и компрессор кондиционера. Проводку не резать, а отстегивать. Если увижу хоть один перекушенный провод — останешься без ужина.
— Понял.
Я вышел во двор. Жара уже набирала обороты. Воздух дрожал над кучами металла. Местные цикады стрекотали с такой громкостью, будто пытались перекричать работающий двигатель.
Передо мной стоял белый микроавтобус Toyota Hiace, смятый спереди так, будто он пытался протаранить товарный поезд. Моя задача — выпотрошить его.
Я надел перчатки, которые уже пропитались мазутом насквозь, и взял ящик с инструментами.
Работа была тупой и медитативной. Открутить, снять, протереть, положить на полку. Снова и снова. Мой мир сузился до размера гайки на 12.
В Питере я был «тюнером». Мы ставили готовые киты, настраивали «мозги», варили выхлоп. Это было творчество. Здесь я был стервятником. Я обдирал трупы машин, чтобы их органы пошли кому-то другому.
К полудню я был мокрым насквозь. Пот заливал глаза, смешиваясь с грязью на лице.
Кеничи проходил мимо, опираясь на трость. Он остановился, наблюдая, как я мучаюсь с прикипевшим болтом генератора. Я навалился всем весом на ключ, рискуя сорвать грани.
— Ты держишь ключ как ложку, — заметил он.
Я замер, тяжело дыша.
— Он прикипел.
— Не применяй силу там, где нужен ум, — Кеничи подошел, взял баллончик с проникающей смазкой, пшикнул на болт, подождал три секунды, а потом легонько ударил молотком по головке болта. — Вибрация разрушает ржавчину. Крути.
Я попробовал. Болт поддался легко, как по маслу.
Дядя хмыкнул и пошел дальше. Это был первый урок, который он мне дал. И, кажется, единственный способ общения, который он признавал.
Во время перерыва, когда солнце палило так, что касаться металла было опасно, я уходил в самую дальнюю часть разборки. Кеничи называл этот сектор «Тупик». Туда свозили то, что уже нельзя продать, но жалко (или дорого) утилизировать.
Я бродил между рядами, как по музею.
Вот стоит Nissan 300ZX, широкий, распластанный по земле, но без двигателя и коробки. Вот Honda NSX — точнее, то, что от неё осталось после пожара.
И тут я увидел её.
Она стояла в самом углу, под навесом, который почти обвалился под тяжестью вьюна. Брезент, накрывавший кузов, давно истлел и превратился в лохмотья.
Я подошел ближе и сдернул остатки ткани. Пыль поднялась столбом, забивая нос.
Mazda RX-7.
Самая красивая японская машина из когда-либо созданных. И самая капризная.
Она была жалкой. Левая фара выбита, передний бампер отсутствовал, открывая вид на погнутый «телевизор» (переднюю панель). Краска, когда-то черная, облезла, обнажив металл.
Но кузов… Кузов был цел. Геометрия не нарушена.
Я с трудом открыл водительскую дверь. Петли заскрипели.
Салон был пуст. Ни сидений, ни обшивки, только голый металл пола и торчащая коса проводки. Кто-то начал строить из неё корч, но бросил.
Я сел на пол, на место водителя. Взялся за руль — старый, потертый, который чудом не сняли мародеры.
Закрыл глаза.
Вдох-выдох.
Я представил, как она едет. Низкий центр тяжести, идеальная развесовка 50 на 50. Она не едет, она танцует.
Я дернул рычаг открытия капота.
Под капотом спал зверь.
Двухсекционный роторный двигатель 13B-REW.
Ротор — это религия. У него нет поршней, которые дергаются вверх-вниз. Внутри него вращаются треугольные роторы, создавая бешеную тягу на высоких оборотах.
Этот мотор был мертв. Патрубки рассохлись, турбины (их должно быть две) лежали рядом в коробке, покрытые слоем окисла.
— Нравится? — раздался голос сзади.
Я вздрогнул и ударился головой об открытый капот.
Кеничи стоял в тени, опираясь на свою вечную трость.
— Это FD, — сказал я, вытирая руки о штаны. — Почему она здесь?
— Потому что ротор — это ошибка инженеров, — Кеничи подошел ближе, брезгливо глядя на двигатель. — Жрет масло, как свинья помои. Греется, как ядерный реактор. Ресурс — 50 тысяч километров, если повезет. Владелец сдался. Сказал, что устал вкладывать в неё деньги.
— Сколько она здесь стоит?
— Три года. Я хотел пустить её под пресс, но… — он замолчал, подбирая слова. — Рука не поднялась. Слишком красивый кузов.
Я посмотрел на дядю. В его глазах на секунду мелькнуло что-то теплое.
— Можно я… попробую? — спросил я осторожно.
— Что?
— Восстановить мотор.
Кеничи рассмеялся. Это был сухой, лающий звук.
— Ты? Восстановить ротор? Ты знаешь, что такое апексы? Знаешь, как выставлять зазоры в сотые доли