«А высокие-то такие на кой им?» — удивился он, глядя на пузатых бояр из старых фильмов.
«Вроде как знатностью рода хвастали», — неуверенно предположил я. «У кого шапка выше — тот и главнее, тому и ближе к великому князю, а потом и царю, садиться на пиру. И снимать их, кажется, нельзя было, невместно».
«Вот дурни-то… Нашли, чем мериться, шапками! А за столами в них сидеть — мозги варить только, да вшей па́рить. Так посидишь, как ты говоришь, с обутой головой — все волосья повылазят!» — возмутился князь. Но тут же позабыл напрочь о чём шла речь. Потому что на высоком крыльце показались княжна с княгиней.
Нет, правды ради, там и княжичи оба младших были, и ещё с десяток подружек и помощниц. Но на них вряд ли кто-то обратил внимание.
— Ма-а-ать моя! — ахнул Рысь поражённо.
И был прав.
Я такого не видел ни в кино, ни в музеях, кажется. То, что стояло за стёклами Алмазного Фонда и прочих Грановитых палат ни в какое сравнение не шло с тем, в чём появились Всеславовы красавицы. Я даже названия забыл подглядеть в его памяти, так восхитился.
Длинные, до пят, платья были расшиты золотыми и серебряными нитями, на которых густо нанизаны были жемчужины, явно натуральные, не пластмассовые, и бусины разных цветов: синего, красного, зелёного. Красовались на рукавах и подолах крошечные бубенчики, но при ходьбе не шуршали или глухо цокали, а переливались тонким мелодичным звоном. Платок, скрывавший, как было положено, волосы жены, был расшит, кажется, полностью — ткани будто бы даже видно не было. Наряд Леси был белым, в украшениях преобладали синий и голубой, серебро и жемчуг. Замысловато сплетённые косы были убраны жемчужными сетками с бусинами сапфирового цвета, что так шли к её радостным глазам. На затылке была не то заколка, не то ещё что-то, напоминавшее серп молодого месяца. Со ступеней спускались мать и дочь, а будто бы плыли сама Родина-матушка и Синеокая Россия, Богиня Макошь и Царевна Лебедь.
— Не посрамим ли мы тебя при честно́м народе бедностью одёжек, муж дорогой? — с довольной улыбкой совершенно счастливой женщины спросила Дарёна.
— Сдвинь брови, — посоветовал Гнат, не сводивший с красавиц обалдевшего взгляда.
— Сам сдвинь. И рот закрой — ворона залетит, — Всеслав потряс головой, прогоняя оторопь. Вот дают бабы-девки, давно такого не бывало, чтобы и сам князь, и воевода его, и даже верный Вар так долго в одну сторону глядели, про всё на свете позабыв. Но красота и впрямь была неописуемая.
Мы шли улицей, и волна восхищённых вздохов катилась впереди нас. То тут, то там в толпе слышались возгласы:
— Анька, ты глянь, ты глянь, каки-и-ие!…
— Ленка, а монисто-то, монисто! А кольца височные!
— В таких нарядах самим Ладе с Жи́вой не зазорно выйти, а то и матушке Пресвятой Богородице!
Дарёна плыла, держа мужа под левый локоть, с Юркой на руках. Леся ступала справа, держась за князя и придерживая Рогволда, что ехал на правой отцовской руке. Сотники шли чуть позади, сверкая начищенными бронями. Но, кажется, мужики могли быть хоть голыми, хоть дома остаться вообще — на них никто ни малейшего внимания не обращал.
Отец Иван собирался с мыслями долго, как никогда на нашей памяти. И, кажется, трижды порывался не то перекреститься, не то к руке княгини припасть губами, за благословением. Но в конце концов опыт и стаж победили.
— Приветствуй великого князя, Полоцк! — пронеслось над толпой, над площадью, над городом.
И восторженные крики полетели волнами в ответ. Были и «Русь», и «Княже», и «Всеслав», и просто «Ура!». И на поднятую в призыве передохнуть руку патриарха народ не реагировал довольно долго, пока не наорался всласть.
— Всем вам ведомо про то, как началом лета на этом самом месте напали подло на юного княжича Рогволда прислужники бесов лихозубых! И как наказал их потом великий князь Всеслав свет Брячиславич. А после отправился, как правитель мудрый и бесстрашный, в самое логово их, на край земли, чтоб извести всё семя их до последнего, — вещал отец Иван. Народ таращил восхищённые глаза и даже перешёптываться забыл.
— Походом долгим да тяжким побывал батюшка-князь в землях союзных, шведских и датских. Посетил и братские земли, остров Руян святой, Аркону-скалу, где поклонился за всю Русь-матушку белым чу́рам Святовитовым.
Глаза, серые, голубые, синие, карие, переставали помещаться на лицах хозяев. Сам князь выражение серьёзное и невозмутимое удерживал с великим трудом. Слышать такое от патриарха Всея Руси было, мягко говоря, неожиданно. Но, судя по тому, как кивал согласно стоявший рядом Буривой, так и было запланировано.
— Спас Всеслав Брячиславич от засилья лихозубов лютых города и веси по пути. Два из них, в землях датских, подарил ему брат, король-конунг Свен Эстридсон, за доблесть и честь. Живут в тех городах теперь побратимы ваши, хлеб растят, рыбу ловят, детей воспитывают, Господу Христу молятся в тех соборах, что очистил от скверны сатанинской наш князь-батюшка!
Эта фраза от волхва прозвучала не менее шокирующе, чем предыдущая от патриарха. Но, видимо, отцы решили накрепко затвердить в людях то, что спорить про имена и могущество Богов не собираются даже они. Столпы и светочи веры, приветствовавшие Чародея, стоя плечом к плечу.
— А кроме городов-побратимов появилась благодаря великому князю Всеславу и сестрица меньша́я у Руси-матушки. Изничтожил он до единого всех бесов, прогнал да побил смертным боем захватчиков иноземных! Освободил из-под гнёта чёрного землю, что на тамошнем языке звалась Альбой, а по-нашему — Белой!
По слитному взмаху волхва и патриарха толпа взвыла. Наверняка, мало кто представлял, где у мира край и что там на нём за люди жили, может, и вовсе чёрные, как сажа, а то и с пёсьими головами. Но то, что князь-батюшка спас и освободил, перестав мелочиться, аж целую страну за раз, равнодушными горожан оставить не могло.
В этот момент со стороны причалов, со взвоза, показались и сыновья. Рома и Глеб встревоженно водили глазами по бесновавшейся толпе, пытаясь понять, из-за чего орут-то? Ругают? Хвалят? Кого?
Всеслав кивнул успокаивающе, зная, что зрение у них обоих семейное, как и нюх, и отца они оба видят даже с края площади. Парни чуть замедлили шаг до торжественного, вернули лицам сообразные выражения и продолжили шествовать. Толпа с их стороны обрывала один крик, тут же взрываясь новым:
— Сыны́-ы-ы!!! Княжичи!!!
Братья шли гордо, по-царски, аж сияя. Светилась и белая красавица Ак-Сулу, держась за левый локоть Ромы. А вот Одарка возле Глеба будто спрятаться за ним пыталась, явно ужасно робея. Выступать на публике и в моём времени пугались многие, здесь же, когда народу было меньше в несколько десятков раз, редкие единицы не страшились орущих толп.
— Смотри, как Ак-Сулу идёт, как голову держит и ногу ставит, — вдруг шепнула Дарёна. Почти по-нашему с Гнатом, едва шевеля губами.
— Думаешь?.. — насторожился Всеслав.
— Нечего и думать, вижу. Эх, вот и прошла молодость. Была девкой, стану бабкой, — было слышно, что шутит, но князь на всякий случай покосился на жену. Нет, точно шутила, вон как гордо на Ромку глядит.
— Не робей, мать. Любить меньше не стану, даже не надейся. Огонь-бабка ты будешь, молодкам на зависть, — едва слышно шепнул он жене.
— Ой, да ну тебя, засмущал, — фыркнула она, покраснев. Но по глазам было видно, что словам мужниным порадовалась.
Процедура встречи была похожей на ту, когда спрашивал князь у города, готов ли тот был принять его из похода. Только сейчас сыновья по очереди винились перед отцом, что покинули родные зе́мли, пока тот был в отлучке. Но ни ущерба, ни урона не допустили ни границам, ни войску. И за самоуправство своё и удаль молодецкую готовы наказание отцово принять по всей строгости.