Руки сделали всё сами. Ребёнок, которому было хорошо если две зимы о́т роду, не дышал. И сколько времени он не дышал, вряд ли знала даже мать, что рухнула сразу же, едва Гнат перекинул тельце синевшего сына на светлую холстину походного операционного стола. Левой я махнул дважды, обработав снаружи гортань, а правой тут же вскрыл её, поймав интубационную серебряную трубку, что сунул вместо отброшенного скальпеля умница-Вар. И только после этого приложил палец к сонной. Сразу же начав непрямой массаж маленького сердца. Которое не билось.
В мёртвой тишине, нарушаемой только бабой, что вцепилась зубами в свою ладонь, как Него́да вчера, и скулила на одной ноте, секунды, известные из всех здесь лишь мне одному, тянулись отвратительно медленно, беспощадно равнодушно.
— Давай, малыш, давай! — рычал я, продолжая раз за разом вдавливать узкую бледную грудь, — Не смей умирать! Живи!
В трубке всхлипнуло, как в пустом водопроводном кране, из нее брызнула кровь. А под пальцами правой руки заколотилось пойманной синичкой сердце.
Плёнки, толстые, плотные, выходили трудно. Мальчика, начавшего колотиться, я погрузил в сон или в то подобие кататонического ступора, которое получалось при предыдущих операциях. И махнул окровавленной рукой матери. Та подхватилась, хотя только что даже сидела с трудом, и встала рядом. Положила ладони, искусанные, с обломанными ногтями, на виски сыну и запела. Наверное, колыбельную, слов я всё равно не понимал.
Разобравшись с плёнками, обработав, подсушив, снова обработав горло и нанеся ту чудодейственную Антониеву мазь, закрыл гортань. Спавший мальчик дышал самостоятельно. Тщательно вымыв руки, услышал Гнатово:
— Рожу с бородой тоже помыть бы. Маленький, а наплевал тебе, как большой.
И замер.
О том, чтобы великий князь переболел дифтерией, в его памяти я ничего не видел. Зато моя тут же выдала всё, что в ней было. И про все возможные формы пакостного заболевания, и про смертность среди невакцинированных. И про то, что до появления той вакцины ещё восемь с половиной сотен лет.
— Гнат, малый мешок лекарский дай мне. Вар, руки проверь и лицо, нет ли где крови или пореза. Стёп, пройдись по нашим, узнай, вдруг кто тутошнюю речь разумеет? — голос Всеслава или мой звучал будто бы совершенно отдельно от тела. Которое механическими движениями смывало с бороды, губ и щёк кровь малыша. Заражённую бактериями.
— Кондрат, настойка та из деревянного вина на рыжих муравьях у тебя есть ли? — спросил я у главного конструктора. Который, как и воевода, и верный телохранитель, не сводил с Чародея встревоженных глаз.
— Есть, княже, — выдохнул он еле слышно.
— Принеси, сделай милость, — непривычная для великого князя вежливость и задумчивость напугали плотника, и к нужным саночкам он кинулся, как настёганный.
— Сла-а-ав? — нехорошим тоном протянул Рысь.
Я прошёл рядом с ним, сел возле походной жаровни и протянул к ней руки. Что-то прохладно стало.
— Сла–а–ав⁇ — голос Гната стал ниже и неприятно подрагивал.
Я покосился на него и чуть качнул головой, чего, мол, докопался-то? Слышу я тебя и вижу даже.
— А что будет, если ты его хворью заболеешь? — воины и мастера столпились вокруг, и, глядя на каждого из них, было предельно ясно: вопрос беспокоил не только воеводу.
— Вернее всего помру-у-у, — изобразил я в ответ Рысьину же интонацию. — Но вот беда, некогда мне помирать совсем. Дел много. Значит, придётся что-то другое придумывать.
— А… А чего другое-то? — вообще неожиданным от него голосом прошелестел Вар. Явно злившийся на себя за то, что прозевал угрозу и беду. Которых не мог предугадать.
— Ясно чего, — вздохнул я, потерев лицо ладонями. — Если сдохнуть не выйдет — будем жить. За малым дело. Ненароком за Кромку не перекинуться. Дай мешок-то, Гнатка, чего ты мнёшь его как… это самое ибо потому что?
Немудрённый юмор чуть оживил обстановку. Поняв, что вот прямо сейчас великий князь синеть, задыхаться и закатывать глаза не собирался, народ загомонил. Я же сидел у жаровенки, копаясь в полученном мешке. Вынимая ступки и пестики из толстой глины, серебряные пластинки и первый на Руси походный набор маленьких ко́лбочек и пробирок. Единственный из всех, знавший о том, что инкубационный период у дифтерии — от двух до десяти дней. Чаще же — до четырёх. И жить захотелось ещё острее, чем в то утро на коньке великокняжеского терема в таком далёком теперь Полоцке.
Про то, как прививали первых здоровых сывороткой крови переболевших, я помнил. Про то, как дифтреийниый токсин инактивировал формалином какой-то француз в двадцатых годах двадцатого же века — тоже. Не помнил я трёх вещей разной степени важности. Как звали того француза? Почему в послевоенном СССР так остро не хватало той вакцины? И сработает ли наш средневековый настой по́пок рыжих кусачих муравьёв на метаноле за формалин?
Про то, как получать технический спирт при перегонке, я знал со школы. До тех пор, пока вышло дело с нитроглицерином и порохом, вспомнить, иногда совершенно случайно, удалось многое, в том числе и про эту «ослепительную водку из опилок». Но вот о том, как поведут себя бактерии в этой насквозь колдовской среде, догадаться не мог. Мог только предполагать. Ну и пробовать, конечно. В конце концов, что тут такого? Мечников прививал себе тиф, Хавкин — чуму и холеру, Николай Фёдорович Гамалея вообще, видимо, не знал, чем ещё сделать себя сильнее по заветам старика Ницше — холеру, бешенство, туберкулёз. Правда, они это делали не в чистом поле, не тёмной ночью и не в одиннадцатом веке. Ну, каждому своё. Ждать, заболеем мы со Всеславом на подходе к Булгару, было как-то скучно. Ждать того, что Боги расщедрятся и либо уберегут от заразы, либо в случае чего подселят нам третьего соседа — излишне нагло. И мы с великим князем решили не скучать, но и не наглеть. В конце концов, Высшие силы помогают в первую очередь тем, кто сам чего-то добивается.
На стойке из вбитых в землю копий висела крынка с физраствором, за которой присматривал Вар. Я осторожно отсоединил серебряную трубочку, накапал в пробирку крови и вытянул иглу из вены мальчонки, которую перед этим еле нашёл. Положил в сгиб локтя поданную Гнатом салфетку и согнул маленькую ручку, жестом велев матери придерживать. Та часто закивала и приняла руку сына, не переставая поглаживать того по светлым волосам. Температуры у него не было, и дышал он по-прежнему самостоятельно и вполне чисто.
Стеклянной «мерной-примерной», как я их в шутку называл, трубочкой набрал недоформалина, зажав пальцем отверстие сверху. Сколько, интересно, его нужно на такое количество инфицированной крови? И сколько её тут в принципе? Ох, как просто было в двадцатом веке! Гранёный стакан — двести грамм, чайная ложка — пять. А тут стаканов нет, и ложки в каждом доме разные. Формулу объёма цилиндра, V = π×r²×h, я помнил прекрасно. Но откуда взять миллиметр или сантиметр? Ни линейки, ни визитной карточки, ни спичечного коробка под рукой. Вот поэтому трубочка и была «примерной».
— Ты точно уверен в том, что делаешь? — напряжённо спросил Рысь. Не сказав вслух слово «Врач», но и так было ясно, что обращаясь ко мне.
— Неа, — ответил я легко, продолжая трясти в зажатой пробирке кровь с формалином. И то, и другое разведя предварительно тёплой кипячёной водой в двух разных ко́лбах.
— Очень хорошо. Всё, как мы любим. Что делать — не знаем, как — не имеем представления, — страдальчески простонал он, потирая шею.
— Ни малейшего, — кивнул согласно я. И добавил в пробирку глицерина, продолжая трясти.
— Ох, хвала Богам, отца Ивана тут нет. Спалил бы нас святейший, к хре́новой бы матери, и не поморщился, — вздохнул воевода.
— Это точно, — неожиданно подтвердили хором Вар и Кондрат, не сводя глаз с ладони великого князя, в которой плясала и крутилась блестящая стекляшка.