— А я думал — выпьешь разом, лихо, — заметил Рысь, когда я начал набирать из пробирки получившуюся эмульсию в подобие шприца, уже гораздо больше похожее на привычные мне варианты, чем всего год тому назад.
— Смеёшься что ли? Это же смертельная отрава! — возмутился я. И начал вводить чёрт его знает что там получилось под кожу левого предплечья.
— Ох, матушка Пресвятая Богородица и Перун-батюшка не дадут мне соврать, лучше б ты помер в той яме в Киеве! От одного-то сроду покоя не было, а теперь тем более! То соборы рушит, то народ тыщами губит, то, вон, отраву заливает в себя! Аспид ты! Как есть демон! — заголосил Гнат, закинув голову и прижав к лицу ладони.
— Не ори! Ребёнка разбудишь, — наш со Всеславом негромкий голос снова отразился сам от себя, резко оборвав Рысьины причитания.
Я положил на место инъекции правую ладонь и прикрыл глаза, пытаясь будто бы прислушаться к тому, что же там творилось в левой. Но то ли на самого́ себя дар не распространялся, то ли на клеточном уровне не срабатывал. Понятнее не стало. Я закупорил воском пробирку, в которой оставалось материала ещё на пару вакцинаций. Если повезёт. Но рано или поздно всё плохое обязательно закончится…
«А ты, друже, продолжаешь в лучшее верить», — хмыкнул Всеслав. «Как, ты говорил, такие зовутся? Оптимисты?».
«Я, друже, старый врач. Я реалист. Я просто совершенно точно знаю, что рано или поздно каждый помрёт».
Дальше внутренний диалог как-то не пошёл.
— Княже, там это… — выпалил влетевший снаружи Стёпка. Облепленный снегом с ног до головы. Метель там разыгралась, или он и впрямь в сугробе щемил?
— Глянь-ка, и там тоже. А я думал — тут только, — буркнул Гнат, отнимая ладони от лица. — Ты, коли докладывать князю-батюшке пу́тно не начнёшь, то до следующего привала бегом побежишь, рядом с буераками, понял⁈
Последнюю фразу он не то прорычал, не то прошипел, как до смерти злой болотный кот. Или рысь.
— Деды́ какие-то прибыли, числом трое. С ними воев здешних десяток, но тихо себя ведут. Санки бабы той углядели, теперь её ищут.
— Твою-то мать… Надо было тогда, Слав, как ты предлагал, на озёра уходить. Бо́рти там, кабанчик, монастырь, — с тоскливой мечтательностью протянул воевода. — Не срамили б меня ратники тогда тугодумием своим, и ты бы сам за Кромку с разбегу не сига́л. Эх, кабы знать тогда… Про то, что они бабу ищут, как понял? Знаками показали? — уточнил он без радости у Степана. Продемонстрировав, какими именно жестами стоило по его мнению пояснять про поиски баб.
— Нет, там один по-нашему… — начал было Стёпка.
— Ох, грехи мои тяжкие, ох, крест мой, знать, среди полудурков главным дураком быть! — прервал его патетически закатив глаза Гнат. — Веди дедо́в сюда скорей, расты́ка!
Троица вошла колоритная, не сказать чего лишнего. Но мне напомнила очень бессмертный образ из Гайдаевских фильмов. По центру стоял здоровый, почти с Гарасима, дед в медвежьей шубе. Которая, кажется, кроме функциональной роли носила и сакральную. Шкура с башки косолапого, натянутая капюшоном на голову сивого старца редких статей, намекала на это вполне прозрачно. Так редко кто носил просто для красоты.
По левую руку от него стоял тощий коротышка с блёклыми водянистыми глазками и длинным острым носом. Шапку и шубу имел лисьи, и будто бы даже тёмные меховые сапоги и рукавицы у него повторяли окрас лисицы.
По правую руку от «медведя» замер почти одного с ним роста дед со шрамом через всё лицо. Нос его был вывернут направо так, будто он постоянно пытался принюхаться к тому, что наносил ветер из-за спины. Левого глаза у него не было, как и трёх пальцев на левой руке. А одет он был в шкуры волчьи, отчего у Всеслава дёрнулась щека. Древние легенды, конечно, не всегда были образцом здравомыслия и научного подхода. Их достоверность оспаривалась уже в этом времени, не говоря уже про моё покинутое будущее. Но зарок, обет, табу, обычай, как угодно можно называть, на то, чтобы не носить никому из рода Старого Рогволда волчьих шкур в обиду древнему прародителю, в семье Всеслава соблюдали свято, века́ми. И к тем, кто рядился них, относиться привыкли с подозрением. Дикое средневековье, куда деваться.
«Сами-то в вашем грядущем хороши́, умники», напряжённо фыркнул великий князь про себя. Точнее, про меня.
— Говорят, по реке мчит на крылатых санях великий шаман, тот, кто умеет говорить с духами ушедших и оживляет мёртвых, — неожиданно напевно начал тот, в волчьих шкурах.
— Брешут, — уверенно кивнул Рысь. — Заливают почём зря.
— Говорят ещё, что за землю свою и люд, на ней живущий, он жизни не жалеет, — чуть удивлённо продолжил одноглазый, чуть помолчав.
— А вот это — чистая правда, прах её подери, — вздохнул Гнат с горечью.
Глава 19
Мещера, мурома, меря и мокша
Старики оказались кем-то вроде вождей крупных племён, что собрались на ежегодный сход в одной из здешних заповедных рощ-дубрав. Теснимые с востока булгарами, с севера чудью и весью, с запада русами, а с юга — кыпчаками, они уже которую зиму съезжались и сходились вместе, гадая и спрашивая предков и великих духов о том, как жить дальше. На этот раз духи дали ответ и вовсе безрадостный. Младший правнук старейшины меря́н, того великана в медвежьей шкуре, взялся помирать. Ни один из старых знахарей и говоривших с предками ничего сделать не мог. Внучка старика прознала от знакомцев из мещёры, племени, что жило чуть западнее, о могучем Чародее русов, который мчал по их земле, которую считал своей. И едва только узнала — метнулась к саням. Как удалось одной бабе почти в полной темноте продраться через лес и найти на Оке наш лагерь, она не знала. И никто не знал. Чудо, не иначе.
Старики собрались следом, хоть и были уверены, что найдут в чаще четыре обглоданных тела, два людских и два лошажьих. Но чудеса продолжались. Когда их отряд выкатил на лыжах к реке, из-под снега полезли демоны, вьюжные бесы, как их называл Илья. Лума́й, тот, что в волчьих шкурах, старший от му́ромы, успел начать разговор прежде, чем их вои потянулись было за ножами. Только тем и спаслись.
Пурга́, великан-медведь, сидел возле внучки, не сводя глаз с малыша. Который уже приобрёл вполне здоровый цвет лица и дышал по-прежнему самостоятельно. На какие-то вопросы Лума́я отвечал старик короткими непонятными фразами, низко, будто и впрямь рычал, как Зверь-предок.
Эрека́й, тот, что в лисьих шкурах, старший от мокши-мордвы, вообще молчал, но глазами своими водянистыми обшарил весь ангар, изучил каждого человека и каждую вещь, не сходя с места. Видимо, у них тоже, как у саамов, коре́лы и лопарей, не считалось правильным говорить лишнего. И нам со Всеславом это нравилось. Потому что говорить-то пока было особенно и не о чем. Выживет мальчишка — тогда другое дело. Правда, если и нам тоже повезёт.
Внучка Пурги долго и сбивчиво что-то рассказывала. Лума́й переводил, кажется, выборочно, тезисно, самые важные места. И глаз его светился какой-то холодной синевой, когда говорил он о том, как шаман русов вырвал острым когтем лихоманку из горла ребёнка, потом загнал её в ледяной плен, сосульку, что не таяла в руках. А после и вовсе запустил себе под кожу, как личинку мухи или комара.
Всеслав, руководствуясь моими знаниями, кратко пояснил делегатам от коренного населения, как обстояли дела. Что хвороба та, что в мальчонке отожралась сытой и довольной, сильной и опасной, со взрослым человеком может и не совладать. Тем более, что залил он её отравой лютой и над огнём священным подержал. И если одолеет взрослый заразу ту, то его кровью можно будет многие сотни детишек спасти, а то и вовсе загнать болячку в ледяные подземные пещеры чёрных духов, наславших её — пусть им и вредит там сколько влезет.