«Это что ещё за разговоры, княже? Забыл что ли, чему меня да всех прочих сам учил? Не моги́ помирать прежде смерти!»
Но спору двух душ не суждено было продолжиться. Прервало его наше общее тело, рывком поднявшись над кошмой. Оно зашарило слепо руками вокруг, будто потеряв что-то очень важное. И нас мгновенно втянуло обратно.
— Гнатка! — голос князя был сиплым, сдавленным.
— Тут, Слав! Чего? — откуда он взялся? Не было его в шатре миг назад!
— Настойки перцовой. И вина деревянного.
— Оно ж отрава! Может, полежишь ещё чуток тихонечко, да так и отойдёшь сам, чтоб мне греха-то на душу не брать? — он выглядел раздражённым и говорил сварливо, пытаясь сделать вид, что его отвлекли от чего-то очень важного, и что ему совсем не до ерунды. Но мы со Всеславом знали друга лучше всех. И видели, как он светился от счастья. И очень боялся сглазить.
— Неси, трепло! — со смехом просипел великий князь. И закашлялся. А из носа у него пошла кровь.
За плечи удержали Вар с Рысью. А рядом вдруг появился рыжий лис Эрекай, сидевший с остальными стариками вроде бы другом конце шатра. Он схватил левой рукой правую Всеславову, что дёрнулась было зажать ноздри или хоть утереться, а другой рванул себя за бороду. Но ожидаемого «трах-тибедо́х-тибедо́ха» не сказал. Вырвал три или четыре волосины, обмотал их вокруг княжьего ногтя на безымянном пальце, толкнул его несильно в лоб и просипел несколько непонятных слов.
— А-а-а, мать-то… Вот почему я не удивился, а? Ещё один колдун на мою голову, будто этих мало мне было, — скрывая изумление за привычным ворчанием, выдал Гнатка.
Но удивился не он один. Сюрпризом действия мокшанского старца оказались даже для меня. Но кровь из носа течь перестала. И это было главное.
Полоскать горло спиртом с чуточкой формалина — занятие на редкого любителя. Мы со Всеславом к таким себя отнести не могли. Нёбо, глотку, язык, всю слизистую жгло огнём. Но почему-то была твёрдая уверенность в том, что делать надо именно так. И когда со второго или третьего раза изо рта в подставленную кадушку полетели вместе с раствором мерзкие плёнки — убедились в этом. А когда следом, на пятый-шестой раз, потек гной и какие ошмётки, похожие на некротические ткани миндалин, я удивился ещё сильнее. Таких вариантов проведения тонзиллэктомии моя старая память не хранила. Известно, что удалять, как раньше говорили, «желёзки» умели ещё в незапамятные времена, но чтоб вовсе без вмешательства извне? Не считать же вмешательством толчок в лоб от старого мордовского лиса?
— Вот этим то же самое сделай, — услышали мы голос Лумая. Он протягивал небольшой кожаный бурдючок-фляжку.
Я глазами показал Вару, чтоб перелил в посуду поудобнее. И принюхался. Яркая жёлто-оранжевая жижа пахла облепихой, живицей и прополисом.
— Глото́к или два выпить нужно, — серый волк, оказывается, переводил слова старого медведя, который еле различался в полумраке за ним.
После двух небольших глотко́в удивился я и в третий раз. Потому что горло не болело вовсе. То есть вот прямо ни капельки!
— Продай состав снадобья, Пурга! — почти нормальным голосом обратился я к мерянскому старейшине.
— Он просит не обижать. Он подарит заповедную науку, покажет, как делать живой настой, — перевёл Лумай низкое, но, кажется, не злое рычание.
— О́жил! Мать моя вся в саже, опять не околел, чёрт ты проклятый! — Гната как отпустило. И он полез обниматься, колотить по плечам и спине, вопя что-то радостное.
Странно, но больше в шатре не заболел ни один. То ли здешняя разновидность дифтерии передавалась как-то иначе, то ли на нежарком воздухе походного шатра делалась не такой активной. То ли мы со Всеславом опять всласть позабавили Богов самостоятельно, и Те решили не перегружать концерта статистами и массовкой. Чудо? Пусть будет чудо. В любом случае повторять такие номера не было ни малейшего желания.
Сутки ещё пробыли на устье Талой. А после расстались со старейшинами и воинами. И безымянными матерью и ребёнком. Её имени тоже не поминали, Лумай коротко обмолвился, что знать имя чужой вдовы — плохая примета для ратника и охотника. Мы настаивать не стали, помня слова святейшего патриарха Всея Руси отца Ивана о том, что вместо чужого монастыря со своим уставом лучше идти прямиком к Сатане в задницу.
Обернувшись последний раз, сидя в креслице буерака, Всеслав заметил, как махнула ему рукой внучка медведя Пурги. Махнула, держа своей ладонью сыновью. Он сидел у неё на руках, замотанный подобием шарфа до самых глаз. Серых, похожих на Волькины и Юркины. Только у него было больше небесной синевы, чем живой летней зелени. И то, что лица его и матери были замотаны, не помешало уловить сходство картины с иконами во Святой Софии, Полоцкой ли, Киевской или Новгородской. За спинами верной волчьей стаи оставались мать и дитя. Спасённое Чародеем.
В Муроме только ночевали, а до той поры заняли все бани княжьего посада и парились так, будто в последний раз в жизни. С нами был и десяток воинов лесных народов, отобранный вождями куда придирчивее, чем персы на торгу коней выбирают. Им пар тоже пришёлся по душе, хоть и не высидел ни один даже близко столько, сколько дорвавшийся до любимой забавы Рысь. Уставший за последние несколько дней хоронить своего князя, и за это отлупивший его дубовыми и можжевеловыми вениками так, что другой бы точно помер. Всеслав только крякал и подзуживал, мол, поддай ещё, да посильнее колоти, чего ты как баба дитёнка шлёпаешь?
Утром вышли вверх по течению, зная от местных, что в месте слияния Оки и Волги стоит большое и богатое стойбище марийцев. Пока я размышлял, почему все названия племён в окру́ге начинаются на одну и ту же букву, Всеслав ёрзал, приноравливаясь к доспеху, что подогнал по фигуре вчера после бани Кондрат и два его скорняка-шорника. По фигуре, ставшей легче и меньше. Не скелет, конечно, не старая тощая кобыла-доходяга с мутными глазами, стёршимися зубами и отвисшей нижней губой. Но случаев такого резкого снижения веса за несколько суток не припоминал даже я. Ну, если не считать той дизентерии после воспаления лёгких в Северном Казахстане пятидесятых годо́в невообразимо далёкого двадцатого века.
Там, где в моём времени находился город Горький, ставший потом обратно Нижним Новгородом, в котором я не раз бывал, ничего памятного по будущему встретить не удалось. Кроме, пожалуй, двух великих рек, сливавшихся в одну точно так же как тысячу лет вперёд, и многие тысячи назад. Всё остальное напоминало пригороды Смоленска, Рязани или того же Мурома. На Витебск и тем более Полоцк похоже не было. Места на берегах много, а вот устроено всё как-то без идеи, вразнобой. На Москву, которой пока не было и в помине, походило чем-то. И на садовое товарищество по соседству от моей деревни из прошлой жизни, где выдавали по шесть соток работникам завода. И если в девяностых там строили сараи для лопат и тяпок, похожие на шкафы-комоды из оргалита и горбыля, а на остальной свободной площади сажали семьями картошку, чтоб с голоду не сдохнуть, то после начали скупать по три-четыре соседних участка и на них возводить то, что позволяли вкус и деньги. Которых явно было больше, чем вкуса. И в небо попёрли трёх- и даже четырёхэтажные уроды, окружённые высоченными заборами, а на лестницах белого мрамора завелись каменные львы. Многих отливали на заводе ЖБИ в моём городе, директор которого, хитрый башкир, быстро научился в конверсию и диверсификацию. Львов опознать можно было, пожалуй, только по ценнику у него на площадке. При перевозке и монтаже скульптуры теряли половину вида, а после десятка дождей — и оставшуюся индивидуальность. Смотрелось, наверное, остро модно. Или наоборот, в стиле ретро. Как каменные бабы кыпчаков или древних скифов.
В будущем Горьком проторчали два полных дня, собирая сведения и новости от гонцов. Среди которых был тот же самый Ванятка, что давеча оставил при знакомстве приятные впечатления и бланш Илье Муромцу. Он за два дня успел дважды смотаться до устья Камы и назад. А вот поспать, кажется, не успел ни разу. Поэтому получив от него самые свежие данные, Всеслав приказал: «в баню и отсыпаться!». А мы с Рысью, Кондратом, Яном Стрелком и Варом сели над картой более крупного масштаба, чем та, что была у нас за основную на маршруте.