Выходило, что до устья, где планировалась последняя перед решающим выходом стоянка-ночёвка, оставалось около четырёх сотен вёрст. Как успевал покрывать это расстояние Ванятка, было неясно, но зато стало гораздо понятнее, почему Кондратовы умельцы орали на гонца так, что аж их самих жалко делалось. Получалось с их слов, что в последнюю ходку он не убился редким чудом, потому как чуть ли не половина стоек и верёвок и чего-то ещё на буераке было порвано, сломано, разболтано и изношено до последней крайности. Но от конструкторов Чародей нетопыря спас. Потому что новости его были хорошими, а того, кто такие приносит, казнить нельзя. И давать орать на него — тоже.
Как умудрились лесные воины добраться до тех краёв за неделю, было ещё меньше понятно, чем то, как не убился гонец. Но фактом, вещью, как известно, суровой, было и то, и другое. Окские племена, приросшие по пути марийцами и ещё какими-то местными, выходили на правый берег Волги. И через пару дней должны были собраться все. И ждать сигнала. Место, подготовленное и разведанное передовыми дозорами, тоже вполне устраивало нас. Дело оставалось за малым: добраться в срок, дождаться, чтобы булгары отреагировали на запланированные нами события так, как мы этого от них ожидали. И, как говорил Рысь, «насовать всем — да по домам, нагулялись, пора и честь знать!». Шансов на успех было, вроде бы, значительно больше, чем на выздоровление в устье Талой. Но загадывать не хотелось. Поэтому мы со Всеславом привычно отбрехивались, что вариантов ровно два: или там поляжем — или по-Гнатову выйдет. Булгар считался одним из крупнейших городов мира в этом времени, по численности населения не уступал Киеву. А вот Полоцку уже уступал. И неспокойно было там, на левом берегу Волги. Будто чуяли беду мусульмане. Потому что мы всё это время тоже не только самоходные лапти плели.
Байгар, прознав тогда о Всеславовой задумке, сперва долго жевал губами, сминая в кулаке бороду и снова расправляя её на груди. И в глазу его явно бились мысли, от вежливости далёкие.
— Я был бы рад помочь в этом непростом деле, княже, — собрав воедино все силы и навыки дипломатии, проговорил он. — То, что Великая Степь знает о твоей удаче и бесстрашии, говорит мне прислушаться к тебе. Хотя разум и опыт говорят скакать прочь от яростных русов, как латиняне или норманны. Я не устаю благодарить Великого Тенгри и Вечное Синее Небо за то, что наши народы живут в мире, благодаря тебе и Шарукану. И думать не хочу о том, что было бы, пойди всё по иному пути. А вот о том, как ты встретишь балтавара, хочу думать. И посмотреть очень хочу. Как вы говорите? Одним глазком!
И тайный воевода кыпчаков, правая рука Шарукана, тот, кто наводил ужас на восточный и северный берега Русского моря лукаво подмигнул. Тем самым единственным своим глазом, о котором и говорил. И план начал исполняться. Потянулись вверх по Волге лодьи с товарами и купцами от степняков, пошли вниз по ней такие же от новгородцев и ладожан. Только в числе команд и пассажиров были не только они. И товары в тех лодьях обычные и привычные лежали только сверху, на виду. Переход, хотя скорее пролёт по карте с запада на восток, был завершающей частью большого и сложного плана. И разыграть его нам предстояло в самые ближайшие дни. Хотя какие-то ноты уже звучали в великом городе на Волге. Осыпа́лись глубокие колодцы в стойбищах. Дохли целыми стадами и табунами коровы и кони. Те, кого не угоняли дальше в степи верховые отряды неуловимых степняков. А позавчера упал один из высоких минаретов. Отзвучали напевы-вопли муэдзина, начал расходиться после намаза народ. И в это самое время среди ясного неба раздался оглушительный грохот. И высоченная колонна с куполом, одна из тех, что были красой и гордостью Булгара, возведённых ещё при прошлом правителе и, как обещали строители, способных дождаться конца света, завалилась и рухнула. На Восток. Будто с Запада кто-то ударил по ней незримой, но невероятно сильной рукой.
По городу давно ползли слухи о том, что Гасан Абд Ар’рахман ибн Исхак прогневал Всевышнего. Что нарушать слово правоверного, пусть и данное иноверцу — постыдно. Люди вполголоса читали суры Корана, где говорилось об этом. Говоря аллегорически, южный и западный ветра́ давно начали раскачивать стойки Гасановой юрты. Оставалось доиграть пьесу так, как мы планировали.
Утром вышли на Волгу. И там выяснилось, что по Днепру и Оке мы если не на карачках ползли, то максимум — трусцой бежали, не торопясь.
Буераки набрали такую скорость под ровным сильным северо-западным ветром, что Кондратовы начали опасливо покрикивать с задних саночек. Но слышно их было плохо. Мешал свист и вой ледяного воздуха, который мчался нам навстречу быстрее самого резвого скакуна. Глаза не слезились только потому, что за время вынужденного простоя на Талой плотники наделали берестяных личин, масок, что закрывали лица от меховой опушки ша́пок до воротников шуб. Мастера ещё опасались, что на скорости эти намордники просто примёрзнут к коже, но оказалось, что белые ленты доброй берёзовой коры наоборот сохраняли тепло дыхания, и в них было гораздо проще и удобнее. А на месте глаз были наколоты разогретым в огне шилом точечки- отверстия. Я вспомнил, что видел подобные конструктивные решения в каком-то музее, не то краеведческом, не то этнографическом. Северные племена носили такие «дырявые очки», спасая глаза от «снежной слепоты». Яркие солнечные лучи, отражаясь от белоснежного покрова, жгли сетчатку не хуже вспышек сварочного аппарата. Были там ещё окуляры, в которых кора была наклеена на оправу узкими полосками, получались очки со щёлками, вроде жалюзи. Но и наши, перфорированные, работали отлично.
Саночки на окованных узких полозьях, сменивших широкие лыжные, подбитые камусом, мчали быстрее ветра. Покрикивали на особо ретивых десятники и мастера. Волчья стая летела на Булгар с невообразимой скоростью.
Глаз едва успевал выхватывать справа и слева закопчённые чёрные шесты. И, кажется, фигуры людей, что следили за пролетавшими буераками с восторгом. Не иначе, те самые волонтёры и доброжелатели из местных, о которых предупреждал Ванька. Который нёсся первым, указывая дорогу.
Он, искатавший этот участок Волги больше остальных, здесь, пожалуй, и с закрытыми глазами промчал. Зная о каждом ледяном бугре-торосе, о каждой большой полынье под берегом, о которых не знали мы. И встреча с которыми на такой скорости совершенно точно не оставила бы ни единого шанса на выживание.
Стая долетела до привольного Камского устья уже в потёмках. Вместо шестов-факелов, видимых на открытом пространстве необъятного русла великой реки, попадались белые полотнища, несильно хлопавшие на утихшем ветру. Последний участок проходили без той жуткой невообразимой скорости, что осталась за спиной. На прогоне между Горьким и этой огромной водяной-ледяной пустыней. Свернув за Ваняткиным буером в один из не то больших оврагов, не то в устье какой-то речки, пройдя два поворота, упёрлись в лагерь, где повалили будто бы прямо из сугробов и из-под берегов знакомые лица. Нетопыри первой, основной группы, ушедшей до того, как нас со Всеславом едва Бог не прибрал, помогали друзьям выбираться из креслиц и с лавок, тормошили, разгоняя кровь в затёкших-замёрзших конечностях, подносили туеса, пари́вшие душистым взваром.
Тишина. Тишина висела над ночной зимней безымянной рекой, что несла подо льдом свои воды в Волгу. Время от времени поскрипывал снег, шелестели ткань и войлок по́логов, иногда раздавался глухой деревянный стук, с каким сходились и фиксировались опо́ры шатров-ангаров. Но через полчаса от силы стихло всё. Ни огонька, ни вздоха, ни скрипа. Потягивало дымком и едой, но сейчас ветер гнал запахи прочь от волжского простора. Да, возможно, сторожились мы зря. Да, до намеченной точки булгарского рандеву оставалось сто с лишним вёрст. Но что-то подсказывало Всеславу, что потерять внезапность появления именно сейчас, за день до решающего момента, было бы обиднее всего. Поэтому тишина и светомаскировка. Поэтому сытный ужин, отдых с проверкой доспеха и снаряжения. И долгий сон.