На двор вышли из гостевого терема Энгель с Милонегой. Сакс нёс на руках Заслава, что-то убедительно втолковывая ему на ухо голосом, который вполне можно было бы назвать нежным. Но язык не поворачивался, потому что говорил им здоровый красномордый рыжий громила с водянистыми глазами и руками лесоруба или каменщика. Подруга-жена глядела на них обоих, сына и своего мужчину, лучась таким счастьем, что даже Солнце, кажется, стало светить ярче. А, может, просто взошло повыше чуть.
Бывший граф Экерны был одет по-нашему. Они усадили мальчонку на лавку, бережно расположив ногу в обручах, на подкаченный пенёк, а сами сели по обе стороны от него. Я услышал внизу, под крышей гульбища-галереи негромкий голос:
— Вон, видишь, семья сидит? Снеси позавтракать им. Тут вот наперстнянка, сушеница, ясменник, пустырник да ландыш, отец Антоний передал, велел заваривать да пить. Мордатому сразу кружку дай, а про то, как заваривать да настаивать бабе расскажи, Милонегой звать её. Всё ли поняла?
— Всё, Домнушка, не напутаю!
— Ступай. Да на-ка вон сокола медового, мальчонке подаришь. Его Заславом зовут. Узнай, всё ли есть у них в домУ, всего ли в меру? Матушка-княгиня велела, чтоб ни в чём недостатка не было гостям.
— Сделаю.
Со ступенек всхода слетела ласточкой русоволосая девушка чуть помладше Леси и направилась к приезжим. И то, что улыбалась она ясно и широко, мне почему-то видно было даже со спины. Верно говорили старики-разбойники в прошлом, а ныне патриарх с волхвом: во дают бабы! Когда и успели-то разузнать всё да такой догляд обеспечить? Что такое сушеница и ясменник я не имел ни малейшего представления, а вот то, что при сердечной недостаточности иногда помогали ландыш и наперстнянка, откуда-то помнил. Кажется, в бытность мою молодым главным врачом поселковой больницы под Смоленском, куда мы с первой женой попали по распределению, так учила одна древняя старуха. Которая очень обрадовалась, что из города им прислали «целого фершала учёного». Она сперва сетовала, что уж больно молодого мальчишку направили, не верила в прогресс и советскую школу здравоохранения. Но когда я выдал ей тюбик «Випросала», мази со змеиным ядом от Таллинского фармзавода, от которой у бабки стало меньше болеть колено, враз перешёл из «мальчишек непутёвых» в «касатики». Да, точно, она и говорила про травки. А я уже тогда не упускал случая научиться чему-то полезному в своём деле.
Из-под крыши, из-под моих ног, которых не было, донёсся вздох. Едва слышный, невесомый, как тень облака на ржаном поле или блескучей глади реки. От которой и поле, и вода хоть на миг, но становятся другими. Тревожными, тёмными, будто проступившими в явь, в белый день, с какого-то другого слоя, из другой реальности.
Прерывистый вздох тот был доверху, с лихвой наполнен давней грустью. Да, князь-батюшка повелел, люди его следили, не осталось в живых ни единого из татей-обидчиков. Каждый из тех, кто порушил лад на том малом хуторе, где жили мирно-покойно, счастливо, душа в душу, бывший княжий вой с Буривоевой правнучкой и детишками, смерть нашёл. Одну другой хуже. Но деток вернуть и Чародею не под силу. Вслед за вздохом ещё тише раздался сдавленный всхлип. Когда Милонега приняла с поклоном у девки медового сокола и дала распахнувшему серые глаза мальчику. Нога которого была увита прутьями, будто птица в клетке. Но он был жив. И будет здоров, как князь-батюшка сказывал.
Домна ушла в терем, скрывая слёзы. Я не видел этого. Я это знал. Чувствовал. И мысли завели привычную пляску в голове. Которой не было, как и ног. Был один только бесплотный дух из другого, не свершившегося ещё времени. И он, как говорил Стоислав, был ярым. И именно из-за того, что встретились два таких вместе, в едином теле, менялся этот мир. И Богам это пока, кажется, нравилось. И я продолжал выдёргивать из хоровода мысли, выстраивая будущее.
По пути, по настойчивому совету Рыси, я ещё несколько раз пробовал Святовитов дар. Работал он исправно и, кажется, из раза в раз лучше. Только лекарский сон наводить гипнозом, как у Дарёны, не выходило. Получалось парализовать, и то ненадолго. Но крепкие вои терпели боль, привыкшие к ней, готовые, знакомые с ранами не понаслышке.
У одного из Яновых «на УЗИ» обнаружился кусок наконечника стрелы в суставе левого плеча. Стрелок жаловался на частые боли и ограничения подвижности. Хотя нет, вру, не жаловался в дружине никто и никогда. И в тот-то раз еле нашлись трое подопытных, и то потому, что Гнат велел признаться, у кого какая хворь имелась. Сурово велел, без шуток. Вои знали его давно и достаточно для того, чтобы понять, что воевода зол и обеспокоен. И состоянием великого князя, что часто застывал на носу лодьи в молчании и задумчивости. И тем, что мог показать его чародейский осмотр.
Осколок вынул, рана заживала на глазах, а в глазах латгала-стрелка теперь каждый раз вспыхивала какая-то жертвенная благодарность. Рука двигалась, как до ранения, и боли ушли. Хвала великому Перкунасу, что довёл служить Чародею Полоцкому! Кто ещё из вождей так может? А кто станет, если б и мог? Дадут гривну родичам на помин души да требу по покойнику — и всё на этом. И то, гривна — лишку, обычно сильно меньше давали. А этот, глянь-ка, каждый день подходит, щупает, руками водит, спрашивает и ответы слушает внимательно. Как батька или дед-покойник. Как родной.
У другого спайки нашлись в кишечнике, после старой раны. Приходилось одной жижей питаться, и то часто непроходимостью маялся. Дело ли для воина княжьей дружины? Две палки крепких сгрыз за время операции. Вытерпел и боль, и картины, что подчас хуже боли были. Кому приятно смотреть, как из твоего распоротого брюха кишки сизые наружу вынимают, ножами режут, иглами шьют, как рукав продранный? Всё стерпел он. Режим соблюдал в походе, хоть и неловко было сидеть сиднем, когда все друзья, воевода и сам батюшка-князь вёслами махали. Но терпел, прислонившись к борту возле кормчего. Даже подпевал и то негромко, Всеслав не велел и этого. Терпел, не зная,