— За Петрова и Климова. Я готов помочь. Но сам стрелять не буду. У меня семья.
— Достаточно. Нужны наблюдатели, связисты. — Иван посмотрел на солдат. — А вы? Ваш полк расформировывают. Вас отправят в штрафную роту на верную смерть. Или вы можете ударить по тем, кто вас туда посылает.
Молодой солдат сжал кулаки. В его глазах вспыхнула отчаянная решимость обреченного.
— Я… я согласен. Дайте винтовку.
Заговор родился. Он был мал, слаб, почти обречен на провал. Но он был искрой, которую боевик-эсер пытался забросить в бочку с порохом народного гнева. И он не подозревал, что у новой власти уже есть свои уши и глаза, которые, возможно, уже прислушиваются к шорохам в этой конспиративной квартире.
Часть III: Кабинет Николая в Зимнем. 16 января. День.
Кабинет императора превратился в штаб. На столе, рядом с традиционными чернильными приборами и семейными фотографиями, теперь лежали карты с дислокацией гвардейских полков, сводки от Климовича о настроениях, доклады Трепова о продовольствии. И папка с грифом «Совершенно секретно. Лично Его Величеству». В ней были первые расшифрованные телеграммы, перехваченные контрразведкой. В том числе — тревожные донесения о растущем недовольстве среди промышленников и о слухах о готовящемся покушении на высокопоставленного чиновника.
Николай просматривал их с тем же ледяным вниманием, с каким изучал сводки с фронта. Его лицо было непроницаемо. Внутри же бушевала буря. Часть его, прежняя, ужасалась: «Заговор? Покушение? В разгар войны?». Другая часть, новая, железная, холодно анализировала: «Слабое место. Угроза. Нужны превентивные меры».
Вошел генерал Алексеев, выглядевший еще более усталым, но с новым, твердым блеском в глазах.
— Ваше Величество, Преображенский полк прибыл и размещен в казармах на Обводном канале. Семеновцы и измайловцы будут к концу недели. Командование гарнизоном принял генерал Гурко. Он докладывает: город спокоен, но напряжение растет. Очереди за хлебом стали меньше, но… — Алексеев запнулся.
— Но что, генерал?
— Но ходят слухи, что хлеб этот — последний. Что скоро начнется настоящий голод. И что это… дело рук правительства. Сознательная политика.
— Политика? — Николай усмехнулся беззвучно. — Политика в том, чтобы накормить город. А слухи… слухи сеют те, кому выгодна паника. Те, кого мы тронули. — Он ткнул пальцем в папку с донесениями. — Вот, читайте. «Общество заводчиков» готовит кампанию в прессе. Они хотят представить меня душителем промышленности. Им нужен хаос, чтобы вернуть старые, жирные контракты.
Алексеев пробежал глазами по листку, и его лицо омрачилось.
— Это… опасно. Армия зависит от их заводов.
— Армия зависит от государства, — резко поправил Николай. — А государство сейчас — это я. И я найду способ заставить их работать. Если не за деньги, то за страх. Но это полбеды. Вот это — хуже. — Он перевернул страницу. — Контрразведка нащупала нить. Эсеры. Готовят покушение. Вероятно, на Трепова. Или на нового министра внутренних дел, как только его назначу.
Алексеев побледнел. Террор был кошмаром империи.
— Меры приняты?
— Климович ведет наружное наблюдение. Но я не хочу просто арестовать горстку боевиков. Я хочу выкорчевать всю сеть. И сделать это громко. Чтобы все поняли: террор будет наказываться не каторгой, а немедленной смертью. И не только для исполнителей. Для укрывателей, для пособников — тоже.
В его голосе прозвучала та самая железная нота, которая пугала министров. Алексеев кивнул, но в его глазах читалось беспокойство.
— Ваше Величество, это… очень жестко. Может вызвать обратную реакцию. Мучеников…
— Мучеников делают из тех, кого тайно судят и вешают. Я не буду создавать мучеников. Я создам пример. Публичный, быстрый и беспощадный. Военно-полевой суд за два дня. Приговор — к стенке. На следующий же день. И опубликовать во всех газетах. Без эмоций. Констатация факта: «Государственные преступники, покушавшиеся на жизнь сановника во время войны, расстреляны». Чтобы слово «эсер» ассоциировалось не с героизмом, а с пулей в затылок.
Николай встал, прошелся к окну. За стеклом моросил холодный январьский дождь, превращая Петроград в серо-черную акварель.
— Я ненавижу это, Михаил Васильевич. Всю эту грязь, кровь, необходимость думать, как палач. Но они не оставляют выбора. Они видят мою решимость и думают, что это блеф. Что я дрогну. Я должен показать, что не дрогну. Даже если… даже если мне придется каждый вечер отмывать эту кровь со своей души в молитве. Это мой крест.
Он обернулся.
— А теперь о другом. О союзниках. Мне нужна ваша помощь в составлении телеграммы королю Георгу и президенту Пуанкаре. Не дипломатическую ноту. Письмо от воина воину. Жесткое, прямое, с требованием конкретных обязательств по летнему наступлению. Они должны понять, что Россия не просит, а требует. Что если они хотят, чтобы мы держали фронт и оттягивали на себя силы, они должны заплатить за это не словами, а делом.
Часть IV: Царское Село. Кабинет. Поздний вечер. Переписка.
Николай остался на ночь в своем кабинете в Александровском дворце. На столе перед ним лежали черновики, написанные его быстрым, размашистым почерком. Рядом — словарь английских и французских военных терминов. Он писал сам. Без помощи министра иностранных дел, без витиеватых фраз придворных стилистов.
Черновик телеграммы королю Георгу V:
«Дорогой Джорджи,
Пишу тебе не как монарх монарху, а как главнокомандующий — главнокомандующему союзной армии. Положение серьёзное до крайности. Моя страна на пределе сил. Солдат в окопах нужно поддержать не только снарядами (которые, благодаря нашим совместным усилиям, теперь поступают лучше), но и надеждой. Надеждой на скорый и решительный конец этой бойни. Эту надежду может дать только общая, скоординированная, сокрушительная победа.
Русская армия готова нанести удар летом 1917 года. Но этот удар должен быть частью общего плана. Мне нужны твои гарантии, что британские силы предпримут решительное наступление на Западном фронте не позднее июня, сковав резервы немцев. Мне нужны конкретные цифры: количество дивизий, сроки, участок прорыва. Отбрось дипломатические условности. Пришли мне военный план, подписанный твоими генералами.
Понимаю трудности у Ипра и на Сомме. Но повторю: Россия не может нести основную тяжесть войны одна. Если союзники видят в нас лишь щит, то щит этот может дать трещину. И тогда волна хлынет на всех нас. Я делаю всё, что в человеческих силах, чтобы укрепить этот щит. Но мне нужна твоя железная воля, направленная в ту же сторону.
Давай договоримся, как договаривались наши адмиралы и генералы в более счастливые времена. Четко. Ясно. Без обиняков.
Твой кузен, который очень надеется на тебя,
Ники».
Черновик телеграммы президенту Раймону Пуанкаре:
«Господин президент,
Обращаюсь к Вам в час величайшего испытания для наших народов. Франция показала миру пример