Его тон был ледяным, язвительным. Так он никогда не говорил с Алексеевым, которого уважал. В салоне стало тихо настолько, что было слышно потрескивание дров в камине.
Алексеев, казалось, сжался внутри себя. Он был солдатом старой закалки, привыкшим к дисциплине и сдержанности.
— Всё вместе, Ваше Величество, — тихо ответил он. — Положение… становится критическим. Не на фронте, а в тылу. В Петрограде. Хлебные бунты в рабочих кварталах участились. На заводах — подстрекательские листовки. Гарнизон ненадежен. Я… я считаю своим долгом доложить, что атмосфера напоминает…
— Напоминает что, генерал? — Николай резко обернулся. Его глаза, обычно мягкие и меланхоличные, сейчас горели странным, почти лихорадочным блеском. — Говорите прямо.
— Напоминает атмосферу 1905 года, Государь. Но… опаснее.
Николай замер. 1905 год. Кровавое воскресенье. Революция. Потом он усмирил её. С помощью силы, манифестов, уступок и репрессий. А потом… расслабился. Позволил другим править. Позволил себе быть просто Ники, семьянином.
Из-под полуприкрытых век на него смотрели глаза отца со стены. И в ушах снова защелкали выстрелы. Выстрелы не из 1905 года. Из будущего. Из подвала.
— Фредерикс, — сказал Николай, и его голос прозвучал металлически чётко, не оставляя места для возражений.
— Слушаю, Ваше Величество.
— Распорядитесь. Завтра утром, в девять, у меня в кабинете в Зимнем. Созываю совещание. Пригласить: председателя Совета министров Голицына, военного министра Беляева, министра внутренних дел Протопопова, министра путей сообщения…
Он на секунду запнулся, вспоминая фамилию.
— Трепова, Ваше Величество, — подсказал Фредерикс.
— Трепова. И начальника Петроградского охранного отделения. И командующего Петроградским военным округом. Только военные и силовики. Никаких думских болтунов. Понятно?
— Понятно, Государь, — Фредерикс поклонился, но в его глазах читалось недоумение и тревога. Такого не бывало. Царь обычно избегал жёстких, оперативных совещаний.
— Генерал Алексеев, — Николай повернулся к нему. — Вы останетесь. Отложите отъезд. Я прочту ваши депеши сегодня же ночью. А завтра вы будете на совещании. Я хочу, чтобы они услышали правду о фронте из первых уст. Без прикрас.
— Слушаюсь, — Алексеев кивнул. В его усталом взгляде промелькнула искра чего-то похожего на надежду. Или на страх перед этой новой, незнакомой решимостью.
— А теперь, — Николай взглянул на жену, — мы возвращаемся в ложу. До конца спектакля.
Он предложил ей руку. Александра Фёдоровна поднялась, оперлась на его локоть. Её пальцы сжали его руку так сильно, что костяшки побелели даже сквозь перчатку.
— Что ты задумал, Ники? — прошептала она на ухо, когда они выходили в коридор.
— Я задумал выжить, Аликс, — так же тихо ответил он. Голос его был спокоен, но в нём дрожала стальная струна. — Выжить самому. И спасти Россию. Мне надоело быть актером в этом театре абсурда. Пора стать режиссёром. Жестоким, если понадобится.
Они вернулись в ложу под завывающие звуки оркестра, начинавшего финальный акт. Николай сел в кресло. Он больше не смотрел на сцену. Он смотрел на зал. На эти сотни бледных, сытых, равнодушных или алчущих лиц. Он изучал их, как полководец изучает карту перед битвой. В его глазах не было прежней отстраненности. Был холодный, безжалостный анализ. Расчёт.
Аппарат в его голове, дремавший долгие годы, запустился с скрипом, но неумолимо. Первое: обезглавить панику в Петрограде. Жестко. Немедленно. Второе: выжать всё из тыла для фронта. Любой ценой. Третье: разобраться с Думой. Они либо будут работать, либо их не будет. Четвертое: найти победу. Одну, но громкую. Поднять дух.
И где-то на самом дне, в самой темной глубине души, шевелился новый, чудовищный, но спасительный инстинкт: Чтобы тебя не убили — заставь бояться. Чтобы твою семью не тронули — сделай её неприкосновенной силой своего авторитета. Мягкость — это роскошь для сильных. Я был слаб. Теперь буду силен. Или умру, пытаясь.
Когда опустился финальный занавес и зал взорвался уже более оживленными аплодисментами, Николай II поднялся последним. Он не спешил кланяться. Он стоял прямо, глядя поверх голов публики, в пустоту, где уже строились призраки его нового, безжалостного царствования. И на его лице, освещенном отблесками софитов, не было ни улыбки, ни доброты. Было только каменное, непроницаемое выражение человека, принявшего страшное решение.
Он вышел из ложи под гул недоумевающего зала, который ожидал привычного, мимолетного, застенчивого кивка. Не дождался.
В тот же вечер. Кабинет Николая в Зимнем дворце.
Комната была огромной, высокой, тонущей в полумраке. Лишь зеленый абажур настольной лампы отбрасывал круг света на разложенные карты, бумаги и бесстрастное лицо генерала Алексеева. Николай скинул парадный мундир, остался в простой гимнастерке защитного цвета. Он ходил взад-вперед по ковру, в его руках дымилась папироса — плохая привычка, к которой он вернулся в последние недели.
— Повторите, Михаил Васильевич, — сказал он, не останавливаясь. — Цифры по Петроградскому гарнизону.
— Около ста шестидесяти тысяч штыков, Государь, — отчеканил Алексеев. — Но это на бумаге. Фактически — запасные полки, переполненные необученным пополнением. Офицерский состав слаб, часть симпатизирует оппозиции. Дисциплина… — он запнулся.
— Распущена, — закончил за него Николай. — Они ближе к толпе, чем к армии. Я понял. А охранное отделение? Что докладывает Климович?
— Агенты сообщают о росте антивоенных и антимонархических настроений. Особенно на заводах: Путиловский, Обуховский, «Арсенал». Большевики, эсеры активизировались. Их лидеры — Ленин, Троцкий, Зиновьев — за границей, но агитация идет. Ждут повода.
— Повод? — Николай резко остановился. — Повод — это мы с тобой, Михаил Васильевич. Наша нерешительность. Наша надежда, что всё «как-нибудь само устроится». Повод — это пустые прилавки и полные театры. Это закончится.
Он подошел к столу, потянулся к графину с водой, налил стакан, выпил залпом.
— Ваше Величество, — осторожно начал Алексеев, — решительные меры в столице… могут быть восприняты как слабость. Как паника.
— А бездействие будет воспринято как смерть! — Николай ударил кулаком по столу. Лампа подпрыгнула, тень метнулась по стене. — Они не боятся нас, Михаил Васильевич. Вот в чем корень зла. Они *не боятся*. Моего отца боялись. Его уважали через страх. Меня… меня считают тряпкой. Добряком, которым вертят жена и проходимцы. — Голос его сорвался. Он снова увидел подвал. Услышал тот презрительный, развязный тон команды… *«Расстрелять»*. Так не говорят с Богом помазанным. Так говорят с никем.
Алексеев молчал, потупив взгляд. Он не мог возразить. Это была горькая правда.
— Завтра на совещании, — продолжил Николай, понизив голос, но в нем зазвучала та же сталь, — я дам указания. Петроградский военный округ переподчиняется непосредственно Ставке. Фактически — вам. Все запасные полки выводятся из города на фронт, немедленно. На их место вводится гвардия. Преображенский, Семеновский, Измайловский полки. Те, кто еще помнят присягу.
— Но, Государь, гвардия — это кадровые полки, они на фронте…
— Они больше нужны здесь! — перебил Николай. — На фронте