— Ну как, дед? Держишься?
Дед медленно открыл глаза. Взгляд его был мутным, но узнал капитана.
— Капитан… — прошептал он. — Землю… не забудь. Сыну моему… в Смоленской губернии… скажи…
— Сам скажешь, — резко перебил Свечин, чувствуя, как у него сжимается горло. — Выживешь. Тебя в санитарный отправят, подлатают.
— Не… не выживу я, — тихо сказал Дед. — Чую. Но… ничего. Мы их, сволочей, прорвали… на двадцать верст… Царю от нас… поклон…
Свечин посидел рядом еще минуту, потом встал и вышел на улицу. Ночь была тихой, лишь где-то далеко на западе глухо гудела канонада — била наша артиллерия, готовя новый удар. Победа была реальной. Она пахла порохом, кровью и пылью чужой земли. Она стоила таких вот дедов, таких вот мальчишек, как Петя. Но она была. И в этой победе, хрупкой и кровавой, была единственная надежда на то, что всё это — и железные приказы, и страх в тылу, и его собственная измотанная душа — имело какой-то смысл.
Часть II: Петроград. Невский проспект. 26 мая.
Весть о прорыве фронта и взятии Тарнополя (который пал 24 мая после ожесточенных боев) достигла столицы 25 мая. И город, сдавленный месяцами страха, репрессий и полуголодного существования, взорвался. Не бунтом, а ликованием.
Утром 26 мая «Правительственный вестник» и другие, еще не закрытые газеты вышли с громадными заголовками: «Доблестные войска Юго-Западного фронта прорвали вражескую оборону!», «Тарнополь взят!», «Государь Император поздравляет армию и народ с блистательной победой!». На улицы высыпали люди. Не только обыватели, но и рабочие, выбежавшие в обеденный перерыв, студенты, офицеры, чиновники. Невский проспект был запружен толпой. В воздухе летали фуражки, слышались крики «Ура!», «Слава армии!», «Да здравствует Государь!».
На углу Невского и Садовой оркестр гвардейского полка, по приказу свыше, играл «Боже, Царя храни!» и военные марши. Люди подхватывали, пели, плакали. Казалось, тяжкий кошмар поражений, «великого отступления» 1915 года, позиционного тупика — рассеивался. Вот он, перелом! Вот она, победа, которая сулит конец войне!
Инженер-полковник Соколов, вышедший из здания Главного артиллерийского управления, остановился, оглушенный этим шумом. Он смотрел на ликующие лица, на развевающиеся кое-где имперские флажки, на сияющие глаза. После мрачной тишины завода, после ночной облавы в его переулке, после кровавого подавления забастовки — это была иная реальность. И в ней было что-то головокружительное и опасное. Он видел, как городовой, обычно угрюмый, улыбаясь, поправляет фуражку какому-то студенту. Видел, как хорошо одетая дама раздает прохожим… конфеты. Словно в праздник.
«Неужели… он прав? — пронеслось в голове Соколова. — Неужели эта железная рука, эти аресты, этот страх… были необходимы для такого дня?» Он не знал ответа. Он знал только, что сегодня в городе не стреляют. И люди улыбаются. И даже он сам, против воли, чувствовал, как какая-то темная, тяжелая глыба в груди слегка сдвигается, пропуская лучик не надежды даже, а просто облегчения.
Но праздник был управляемым. На всех перекрестках, в толпе, зорко следили агенты в штатском. На балконах зданий дежурили солдаты с винтовками. И ликование это было скупым на критические высказывания. Никто не кричал «Долой войну!». Все кричали «На Берлин!». Победа, дарованная свыше, использовалась как инструмент единения. И инструмент этот был острым.
Часть III: Особняк Юсупова. Вечер 26 мая.
Тот же салон, те же лица: Юсупов, великий князь Дмитрий Павлович, граф Шереметев, депутат фон Эссен. Но атмосфера была иной. Вместо мрачной подавленности — нервное, заряженное возбуждение. На столе стоял не коньяк, а шампанское. Но его почти не трогали.
— Двадцать пять километров прорыва! Тарнополь! Тысячи пленных! — говорил Дмитрий Павлович, расхаживая по комнате. Его цинизм куда-то испарился, лицо glowed. — Вы понимаете? Это не локальный успех. Это прорыв стратегический! Немцы вынуждены снимать резервы с Западного фронта! Это то, чего мы ждали с 1914 года!
— Это то, чего добился не Гучков с его Земгором, не Милюков с его речами, а тот самый «железный царь», которого мы так боялись, — тихо добавил Юсупов. Он сидел в кресле, вращая в руках бокал. — Он взял власть в ежовые рукавицы. Зажал в тиски тыл. И выжал из этой страны победу. Ценой, конечно… — он сделал паузу, — но победу.
— Ценой террора, Феликс! — воскликнул фон Эссен. Его либеральная душа была в смятении. — Ценой расстрела рабочих, разгона Думы, удушения свобод! Можно ли радоваться победе, купленной такой ценой? Это победа варвара, а не европейской державы!
— А кто сказал, что Россия — европейская держава? — сухо возразил граф Шереметев. — Мы — евразийская империя. И понимаем мы только силу. Народ сегодня ликует. Он забыл об очередях, об арестах. Он видит победу. И он благодарен за неё тому, кто её дал — царю. Иванов с его методами теперь будет оправдан в глазах миллионов. «Железная рука» доказала свою эффективность. Это страшно, но это факт.
— Именно потому это и страшно, — сказал Юсупов, ставя бокал на стол. — Потому что теперь у Ники есть не только кошмар подвала как мотиватор, но и реальный успех как подтверждение правильности выбранного пути. Он поверит, что только так и надо. Что любое послабление, любой возврат к диалогу — предательство и слабость. Победа не смягчит его. Она ожесточит. Она сделает его уверенным в своей непогрешимости.
— А может, это и к лучшему? — неуверенно предположил Дмитрий Павлович. — Стране нужен сильный лидер. Особенно после войны. Чтобы удержать всё это… — он махнул рукой, имея в виду и территориальные приобретения, и внутренние противоречия.
— Сильный — да. Но не одержимый. Не тот, кто видит измену в каждом шепоте, — покачал головой фон Эссен. — Что будет, когда этот восторг пройдет? Когда раны войны снова заболят, когда крестьяне спросят о своей земле, а рабочие — о хлебе и правах? Он ответит им штыками и виселицами. И тогда… тогда взрыв будет в тысячу раз сильнее.
Юсупов подошел к окну, отодвинул тяжелую портьеру. С улицы доносились отголоски ликования — далекие крики, музыка.
— Вы оба правы, — сказал он, не оборачиваясь. — Победа — это и триумф, и страшная ловушка. Она доказывает действенность насилия. И теперь тот, кто захочет остановить это насилие, будет объявлен врагом победы, врагом России. Мы оказались в дьявольской дилемме: желать поражения своей стране — немыслимо. Но и желать укрепления этого… нового порядка — не менее страшно. Остается только одно: ждать. Смотреть, как далеко зайдет этот успех. И быть готовыми… ко всему.
В его голосе прозвучала та самая двусмысленность, которая витала в воздухе салона. Они были