Часть VI: Царское Село, парадные покои. Вечер 7 ноября.
Делегация курских мятежников — пятеро человек во главе с тем самым унтером — была приведена в малую приёмную. Они были в грязных, помятых мундирах стражи, с опалёнными лицами, но держались с вызовом. Они ожидали всего: ареста, расстрела, может, унизительной лекции. Они не ожидали того, что увидели.
Николай вошел один, без свиты. Он был в простом кителе, без регалий, и выглядел настолько уставшим и измождённым, что унтер невольно вытянулся по стойке «смирно».
— Господа, — тихо начал царь. — Вы пришли ко мне с оружием в руках. Вы нарушили присягу. По законам военного времени вас всех ждёт виселица.
В зале повисла мёртвая тишина. Мятежники побледнели.
— Но прежде чем вынести приговор, я хочу вас выслушать. Почему? За что вы подняли оружие на моих офицеров?
Унтер, собравшись с духом, заговорил, запинаясь:
— Ваше Величество… мы не против вас… Мы за капитана Арсеньева! Его посадили за то, что он за нас заступился! Чиновники из Питера хотят развалить стражу, посадить своих! А мы… мы землю получили, мы служим честно! Мы не бандиты! А нас как бандитов…
— Я знаю про капитана Арсеньева, — перебил Николай. — Он уже на свободе. И те трое, кого он защищал, тоже. Чиновник, отдавший приказ о их аресте, отстранён от должности.
Мятежники остолбенели.
— Но… но почему же тогда…
— Потому что система, которую я создал, дала сбой, — честно сказал Николай. — Я создал стражу, чтобы защищать новый порядок. А она стала защищать саму себя от моей же бюрократии. Это моя ошибка. И я её исправляю. Вы поступили как мятежники. Но ваша вина — и моя вина тоже. Поэтому приговор будет таким: вы все уволены из стражи. Но ваши земельные наделы остаются при вас. Вы возвращаетесь домой. И будете работать на земле. А охранять порядок будут другие. Более дисциплинированные. Понятно?
Это была не милость. Это был суровый, но справедливый расчёт. Он лишал их оружия и власти, но оставлял главное — землю, ради которой они и бунтовали. Он показывал, что сила — у него, но и справедливость — тоже.
Унтер смотрел на царя, и в его глазах что-то сломалось. Гнев, вызов, обида — всё растаяло, сменившись странным чувством… стыда и уважения.
— Ваше Величество… мы… мы просим прощения.
— Прощения просите у закона, который нарушили. А у меня… просто помогите. Расскажите там, в деревне, что царь своё слово держит. Что земля — ваша. Но что порядок — это не игрушка. Ступайте.
Когда они ушли, Николай остался один в огромной, пустой комнате. Его трясло. Он только что предотвратил кровопролитие, но ценой признания собственной слабости и ошибки. Он не знал, правильно ли поступил. Но он чувствовал, что иного пути у него не было. Завтра предстояло главное испытание — речь перед Дворянским собранием. И он должен был найти слова, которые дошли бы не только до разума, но и до сердец. Слова, которые, возможно, стали бы его последними словами как государя. Или первыми словами нового, не железного, а какого-то иного царя, которого он сам ещё не знал.
Глава девятнадцатая: Последняя речь
Часть I: Петербург. Зал Дворянского собрания. 8 ноября 1917 года, 11 часов утра.
Величественный зал с белыми колоннами, хрустальными люстрами и бархатными драпировками был переполнен до отказа. Здесь собралась вся Россия в миниатюре: мундиры высших чинов армии и флота, фраки сановников и дипломатов, сюртуки земских деятелей, чёрные рясы духовенства, даже несколько осторожно допущенных представителей прессы. Воздух гудел от сдержанного говора — смесь любопытства, тревоги, негодования и смутной надежды. Все ждали одного человека.
На возвышении, под огромным портретом Александра III, стоял пустой кресло-трон. Рядом — стол для президиума, где сидели члены Государственного совета и Синода с каменными лицами. В первых рядах — князь Львов, граф Шереметев, другие заговорщики, стараясь не встречаться глазами. В отдельной ложе, за решёткой, сидели Александра Фёдоровна (бледная, но с непреклонным видом) и Алексей, сжав руки на коленях, его лицо было сосредоточенным.
Ровно в одиннадцать боковая дверь открылась. В зал вошёл Николай II. Не в парадном мундире, покрытом орденами, а в простом офицерском кителе защитного цвета, только с Георгиевским крестом на груди. Ни свиты, ни адъютантов. Один. Его шаги отдавались гулко в наступившей абсолютной тишине.
Он не сел в кресло. Он подошёл к краю возвышения, положил руки на дубовый парапет и обвёл взглядом зал. Его лицо было истощённым, глаза впавшими, но в них горел ровный, спокойный свет.
— Господа, — начал он без всяких преамбул, и его голос, тихий, но отчётливый, нёсся под сводами. — Я собрал вас здесь не для того, чтобы зачитывать манифест или выслушивать верноподданнические приветствия. Я собрал вас, чтобы поговорить. Как человек с людьми. Как государь — с лучшими сынами России. И, возможно, в последний раз.
В зале пронёсся сдавленный вздох. Никто не ожидал такого начала.
— За последние два года я сделал много такого, за что одни меня могут благодарить, а другие — проклинать. Я ужесточил власть до предела. Я ввёл войска в города. Я приказывал расстреливать и сажать в тюрьмы. Я разогнал Думу. Я заключил мир с Германией, не дожидаясь наших союзников. Я отнимаю землю у одних и раздаю другим. — Он делал паузы, давая каждому слову упасть, как камню, в воду. — Я не прошу у вас ни понимания, ни оправданий. Я просто констатирую факт. Я делал то, что считал единственно возможным для спасения страны от немедленного краха. Мне снились сны… страшные сны. И я боялся, что они сбудутся наяву.
Он отвёл взгляд в сторону, будто вспоминая те самые видения подвала, а затем вновь посмотрел на зал, и его взгляд стал пронзительным.
— И знаете что? Я спас страну от того кошмара. Но я породил другие кошмары. Страх. Ненависть. Подозрительность. Раскол. Я выиграл войну с внешним врагом, но начал войну — внутри страны. Со своими же подданными. С вами. С народом.
В зале кто-то кашлянул. Кто-то переменился в лице. Князь Львов смотрел, затаив дыхание, пытаясь понять, куда клонит царь.
— Теперь передо мной выбор. Я могу продолжать идти тем же путём. Ужесточать дальше. Давить силой любое недовольство. Опираться только на штыки и страх. И, возможно, ещё лет пять, десять удержу власть. А что потом? Что останется России после ещё одного десятилетия страха? Выжженная земля. Озлобленный народ. И наследник… — он посмотрел на ложу, где сидел Алексей, — наследник,