Я осторожно открыл глаза.
И ошалел.
Асфальта не было.
Прямо передо мной была мостовая, выложенная крупным, неровным булыжником, мокрым от нечистот и усеянным комьями конского помета.
Мимо, заставив меня отшатнуться назад, прогрохотала пролетка. Лошадь фыркала, а бородатый мужик в картузе злобно звякнул кнутом.
По узкому тротуару, брезгливо поджимая подолы, спешили дамы. Не просто дамы. Дамы. В длинных, до земли, платьях со странными выступами сзади и в крошечных шляпках с вуалями. Рядом семенили мужчины в котелках и сюртуках, опираясь на трости.
Я повернул голову.
Взгляд уперся в вывески.
«БУЛОШНАЯ». «МАНУФАКТУРА. ЧАЙ. САХАРЪ». «ЦЫРЮЛЬНЯ».
Ни одного автомобиля. Никакого гула машин. Только цокот копыт, скрип колес и крики разносчиков:
— Воды! Воды студеной! — Пирожки горячие, с пылу с жару!
Это был не сон. Во сне не бывает таких запахов — едкий дым из труб, свежая выпечка из булочной, вонь из сточной канавы и вездесущий лошадиный дух.
Это был не бред. Это было слишком реально.
Я должен был сгореть заживо. Но я стоял здесь, в грязных портах, с пробитой башкой, в теле заморенного пацана. Я посмотрел на свои, чужие руки, на чумазые ноги на грязном булыжнике.
Я умер. Но я был жив.
В груди, там, где только что был липкий ужас, начало зарождаться что-то другое. Дикое, хриплое. Новый шанс.
Я выдохнул. И впервые за эту… жизнь… ухмыльнулся.
Новая жизнь. НОВАЯ ЖИЗНЬ!!!
Глава 2
Глава 2
Ухмылка сползла с лица так же быстро, как и появилась.
Новая жизнь, значит? Ну-ну.
Реальность тут же напомнила о себе. Висок снова прострелило так, что в глазах потемнело. Я пошатнулся, опершись о шершавую, покрытую сажей стену дома.
Улица жила, гудела и воняла, и ей было глубоко плевать на чумазого пацана с пробитой башкой.
Рядом взревел какой-то мужик в картузе, погоняя битюга:
— Побереги-и-ись!
Я отшатнулся, едва не угодив под колесо тяжелой телеги.
Неровный, скользкий от нечистот булыжник холодил ноги, несмотря на обувку. Каждый острый камешек, каждая выбоина напоминали о том, что я больше не хозяин виллы в Рио, а дно. Социальное, грязное, вонючее дно этого мира.
Сам не зная куда, я побрел, просто вливаясь в поток. Глазел по сторонам, поминутно охреневая от увиденного.
Мимо меня проплывали «господа» в черных котелках и с тросточками, брезгливо морщась и стараясь не смотреть в мою сторону. Проносились лакированные кареты, забрызгивая грязью из-под колес. А вот и такая же, как я, ребятня: чумазая, в рванье, сбивающаяся в воробьиные стайки. Они смотрели на мир иначе: не как «господа», а оценивающе, как волчата. Искали, что плохо лежит.
В голове крутилась одна мысль, которую я, оглушенный шумом, все никак не мог ухватить.
А какой, к черту, сейчас год?
Впереди, у фонарного столба, надрывал горло вихрастый паренек в картузе не по размеру. Через плечо у него висела холщовая сумка, полная серых листов.
— «Петербургский листок»! Свежие новости! Скандал в городской Думе!
Вот кто мне сейчас все расскажет!
Я шагнул к нему почти вплотную. Пацан тут же насторожился, прижал сумку локтем и зыркнул на меня исподлобья, как крысенок.
— Чего надо?
— Покажи, — хрипло попросил я, кивая на газету.
— Пятак гони, рвань, — огрызнулся он и демонстративно отвернулся. — Читать, поди, не умеешь, а туда же…
Я шагнул еще ближе, нависая над ним. Пацан дернулся, инстинктивно выставляя кипу газет, как щит.
— Эй ты, не балуй! Городового сейчас кликну!
Но я уже все увидел. Взгляд впился в «шапку» издания. Шрифт старый, с завитушками и твердыми знаками на концах слов. Но цифры — они во все времена цифры.
«12 Іюня 1888 года».
Вот такие дела. Тысяча восемьсот восемьдесят восьмой.
Мир качнулся. В груди словно вакуумная бомба взорвалась, выкачав весь воздух. Я замер, тупо глядя на удаляющуюся спину газетчика. Это не розыгрыш, не Рио и даже не девяностые. Это царская, мать ее, империя. Ни антибиотиков, ни интернета, ни ракет, ни авто. Только жандармы, царь-батюшка и я.
Этого не может быть. Да как так-то⁈
Висок снова прострелило. Ослепительная вспышка боли — и перед глазами на секунду встала другая картина. Мутная, серая. Казенная.
Я мотнул головой, сгоняя наваждение.
Разом нахлынули воспоминания этого тела: сени, приют. Мой новый дом.
«И новый шанс, — подумал я, зло сплюнув вязкую слюну на булыжник. — Новая жизнь».
Похоже, в этот раз начинать придется даже не с нуля. А с глубокого, сука, минуса.
Загнанная в угол крыса. Вот кем я себя сейчас ощущал. Худой, битый, в чужом мире, в чужом теле. Дурацкое, беспомощное положение.
И тут из неказистой дощатой будки, сколоченной у самой стены дома, раздался скрипучий голос:
— Сенька! Ты, что ли? Чего застыл?
Впрочем, голос хоть и хриплый, но без явной угрозы.
Я сунул голову в будку. В лицо тут же ударило волной густого жара. Настоящая баня, только воняло не березовым веником, а густой смесью: канифолью, кислотой, расплавленным оловом и застарелым мужским потом. Внутри, в тесноте, чадила маленькая железная печка, в которой докрасна раскалялся массивный паяльник. По полу были раскиданы жестяные обрезки, старые чайники, дырявые тазы.
А посреди всего этого хлама на низкой скамье сидел мужик.
Точнее, полмужика.
Ступней у него не было — обрубки чуть ниже колен утыкались в грубые, похожие на башмаки кожаные культяпки. Лицо морщинистое, обветренное. В руках — запаянный чайник, который мужик придирчиво осматривал.
Висок снова прострелило болью. Мозг услужливо подкинул: Осип Старцев, он же Старка. Бывший солдат, калека, ныне — лудильщик. Вопреки прозвищу, совсем не стар — лет тридцать пять, не более.
— Ну, чего в проходе встал? А ну, заходь, — ворчливо пригласил мастер.
Я молча шагнул внутрь, пригибаясь в низком проеме.
Старка окинул меня цепким, въедливым взглядом, и нахмурился.
— А это что за украшение? — кивнул он рану. — А ну, сядь.
И указал на перевернутый ящик. Пришлось подчиниться.
Что это еще за аттракцион невиданной щедрости?
Старка отложил свой инструмент, кряхтя, придвинулся ближе. Пахло от него табаком и металлом. Сжал мою голову мозолистыми пальцами, оглядел.
Я зашипел сквозь зубы.
— Терпи, казак, атаманом будешь. Не девка, — буркнул он. — Опять этот душегуб Семен лютует? На нем пробы ставить негде, на ироде.
Мастер достал из ящика пузырек с какой-то мутной жидкостью и чистую, хоть и пожелтевшую от времени, ветошь.
— Сейчас щипать будет.
«Щипать» —