В рану будто насыпали битого стекла и плеснули кислотой. Я вцепился в края ящика так, что ногти хрустнули, стиснув зубы до скрипа. Тело пацана хотело взвыть, но я приказал: «Молчать!»
Старка внимательно посмотрел на мою реакцию.
— Гляди-ка. А раньше бы уже слезы в три ручья лил. Взрослеешь.
Он туго, по-солдатски, перевязал мне голову холстиной.
— Ну, рассказывай. За что от мастера огреб?
— Не знаю, — хрипло соврал я.
Голос был чужой, надтреснутый.
Врать я не любил, да и отвык. Но, похоже, здесь к такому методу придется прибегать частенько.
Старка закончил с перевязкой, отстранился.
— Ладно. Не помрешь. Ступай уже в свой приют, а то на ужин опоздаешь.
— Дорогу забыл, — мрачно буркнул я.
Это была лучшая легенда.
Старка снова хмуро свел брови.
— Куда дорогу? В приют свой? Совсем тебе, Сенька, мозги отшибли?
Я молча кивнул. Играем в контуженого до конца.
— Тьфу ты, горе луковое… — Мужик тяжело вздохнул. — Иди прямо по этой улице, никуда не сворачивай. Дойдешь до большой площади с часовней, свернешь налево. А уж там свой желтый сарай за чугунной оградой не пропустишь.
Он махнул рукой в нужном направлении, потом снова взялся за свой паяльник. Аудиенция окончена.
Я поднялся и кивнул. Не «спасибо» сказал, просто кивнул.
Мужик ничего не ответил, да этого и не требовалось. Мне оставалось лишь выйти из душной, пахнущей потом и дешевым табаком конуры безногого солдата обратно на улицу.
В моем старом, пропитом теле краски давно потускнели, все стало сероватым, приглушенным. А здесь, в этом организме, все орет. Небо — нагло-синее. Солнце — злое. Кровь на повязке, которую я мельком видел, — пугающе алая.
Ощущения резкие. Запахи, звуки, боль. Это… раздражало. Я давно отвык, что мир может быть таким четким.
Но теперь у меня было направление и чистая, хоть и вонючая, повязка на голове. Уже неплохо!
Дорога, указанная солдатом, вывела к площади с часовней, а оттуда налево. И вот уже показался знакомый фасад.
«Желтый сарай», хе-хе.
Огромный казенный дом с облезлыми колоннами у входа, выкрашенный в тот самый жизнерадостный канареечный цвет, который резанул мне глаза еще с противоположной стороны улицы. Как будто психушку покрасили, ей-богу.
Длинные ряды одинаковых окон-глазниц. Высокая чугунная ограда с пиками. Над парадным входом — потемневшая от времени табличка с затейливой вязью:
«Воспитательный Домъ его сiятельства князя Шаховскаго».
Я нырнул в боковую калитку.
Навстречу из сторожки, шаркая стоптанными сапогами, вышел дядька. Пожилой, с засаленным воротником рубахи и небритым подбородком. От него за версту несло махоркой. И сразу вспомнилось: Спиридоныч. Не самый худший мужик, судя по памяти Сени.
Он лениво прищурился, глядя на меня, а потом заметил повязку. Лицо его не изменило выражения: ни сочувствия, ни удивления. Подумаешь, еще один из города с набитой мордой. Не первый и не последний…
— Опять? — буркнул он. — А ну, пошли, покажем тебя немцу нашему, пока не ушел!
Спиридоныч схватил меня за тощий локоть и потащил внутрь. Мы углубились в гулкие, холодные коридоры, и в нос ударил концентрированный дух казенного заведения.
А через минуту он уже втолкнул меня в «лазарет», в котором стояли несколько пустых железных коек, накрытых серыми одеялами.
Дверь снова скрипнула, и на пороге появился лекарь. Даже если бы не проговорка Спиридоныча, я бы все равно сразу понял, что он немец. Все как с картинки: аккуратный, подтянутый, с венчиком гладко зачесанных седых волос вокруг блестящей лысины и щеточкой усов.
Он кинул на меня короткий брезгливый взгляд.
— Ну-с, показывать, что у нас тут?
Без лишних слов сухими, жесткими пальцами содрал повязку, которую намотал Старка.
— Пфуй! Дикий работа! Вас ист дас фюр айн швайнерай? — зашипел он, разглядывая рану. — Кто это делал? Палач? — И повернулся к Спиридонычу: — Воды! Шнель! И тряпку!
Пока Спиридоныч кряхтя исполнял приказ, немец осматривал меня, как диковинного жука. Его прикосновения были сухие, быстрые, неприятно-четкие. Он быстро простучал мою тощую грудь, послушал дыхание, задрал веки.
— Голова кружится? Тошнит?
— Нет, — ответил я коротко.
Он удовлетворенно кивнул.
— Гут.
Промыв рану, смазал ее чем-то адски жгучим.
Мне пришлось стиснуть зубы, чтобы не дернуться.
— Шайсе! — выругался немец себе под нос и наложил повязку.
— Ничего страшного. Удар. Жить будет, — вынес он вердикт, обращаясь к Спиридонычу.
Потом аккуратно сложил свои инструменты в блестящий саквояж, кивнул мне, как взрослому, и вышел.
Меня выпроводили из лазарета и толкнули в спину по направлению к двустворчатой двери, над которой красовалась надпись: « Дортуаръ воспитанниковъ мужского пола».
Скрипнув петлями, створка распахнулась, и я шагнул в гул и смрад.
Нда-а-а… Это вам не Рио-де-Жанейро.
Казарма. Голимая казарма.
Пространство огромное, с высоченными потолками, гулкое. Стены выкрашены в те самые убогие «казенные» цвета: до уровня моего роста — густая коричневая масляная краска, исцарапанная и затертая сотнями плеч, выше — грязноватая побелка. Под потолком — ряд высоких окон, нижняя половина которых забрана прямой чугунной решеткой. Небо отсюда видно только маленьким серым клочком. Тюрьма, не иначе.
В дальнем углу, под огромным темным образом Александра Невского, теплилась лампадка.
Я стоял на пороге этого казенного мира и вдыхал терпкий дух десятков немытых мальчишеских тел.
Внутри расположилась толпа разновозрастных «воспитанниковъ мужского пола». Рыл этак в сорок, все в одинаковых казенных курточках и шароварах.
И в тот момент, когда я вошел, гул голосов оборвался на полуслове.
Повисла тишина.
Все, что характерно, посмотрели на меня и на мою повязку.
Ну, здравствуй, «новая жизнь». Курятник.
Наметанным взглядом я сразу рахглядел иерархию. Вон у печки на лучшей койке развалился местный «пахан». Силантий Жигарев. Жига. Память Сеньки услужливо подсунула: главный мучитель, местный царек. Вокруг него шестерки-подпевалы. Остальные обычные мальчишки и страдальцы.
Я занял почетное место среди последних.
Жига даже не встал. Он лениво оторвал взгляд и скривил губы.
— Эй, страдалец! — раздался его наглый, уверенный голос. — Чего с башкой, Сенька?
Один из его прихлебателей, шустрый парень с крысиными глазками, тут же подскочил, играя на публику:
— Видать, мыслей много, Жига, вот и полезли наружу!
Дортуар предсказуемо хихикнул.
— Да какие там у него мысли! — выкрикнул кто-то с койки у окна. — Он у Семена «сувальду» запорол! Вот мастер его и приголубил!
Снова зазвучал смех — на этот раз громче.
Вот теперь Жига получил то, чего хотел. Он медленно сел на