Штырь мелко кивнул, сползая взглядом на мои сапоги. Я перевел взгляд на Кремня. Тот молчал, но в глазах читалось то же самое «почему». Ему, привыкшему жить одним днем, деньги Старки казались плевым делом.
— Теперь для тех, кто не понимает, — поправил я лямку узелка. — Кремень, ты думаешь, почему мы прямо сейчас не на валу? Потому что Осип Старка — ремесленник-одиночка. Мы завалили его свинцом на год вперед. Он не бездонная бочка, ему больше не переварить. Ну, продаст он часть другим, так и это дело небыстрое и нелегкое. Пока переплавит, пока то да се.
— Так Сидору… — начал было Кремень, но я перебил.
— Сидор нас за нищих держит. Сдать ему — значит, подарить. Ты хочешь горбатиться за три копейки, подставляя зад под пулю часового на валу? Мы не грузчики, Кремень. Мы добытчики. А нормальный добытчик сначала ищет, кому впарить товар дорого, а потом уже берет лопату.
Я обвел рукой окрестности.
— Свинец — товар холодный. Он не протухнет, в земле полежит, никуда не денется. Это запас который можно достать, когда туго будет. А чай — горячий. Лавочник скоро очухается, фараоны начнут носом водить. Нам нужно скинуть хабар сейчас, пока он жжет руки.
Я подошел к Кремню и ткнул пальцем в его широкую грудь.
— Сначала находим, кому надобно, договариваемся о цене — тогда и идем копать. А сейчас наш «клиент» — служивый народ.
Впереди уже выросли приземистые контуры казачьих конюшен. Донесся запах сена и характерное ржание.
— Утри сопли, Штырь. — Я снова двинулся вперед, задавая иерархию одним своим положением на шаг впереди. — Готовься, Кремень. Сейчас увидишь, как люди договариваются. Главное — рожи попроще и спины не гнуть. Мы не просить пришли, мы дело предлагаем.
Я переложил узелок в левую руку, освобождая правую.
Мы свернули к приземистым складам и бесконечным заборам Казачьего полка. Воздух здесь был другой — густой, пропитанный дегтем, лошадиным потом и прелым сеном.
У деревянных мостков, скрипя рассохшимися колесами, замерла водовозка. Огромная бочка подтекала, роняя капли в прибрежную пыль. Трое казаков в исподних рубахах, расхристанные и злые от жары, таскали воду ведрами, наполняя емкость. Работа была тупой и выматывающей — веревки резали ладони, плечи лоснились от пота.
Я притормозил.
— Пришлый, ты чего? — шепнул Кремень, и я почувствовал, как он мелко задрожал у меня за спиной. — Семеновцы дальше. Пошли отсюда, а? Это ж казаки… У них нагайки так и чешутся. Перетянут по хребтине, фамилию не спросят!
— Остынь, — бросил я вполголоса. — Они народ с гонором, жить любят широко, а значит, и денежка у них водится чаще. Попробуем здесь.
Я уверенно шагнул к мосткам. Не вразвалку, как босяк, но и не ломая шапку.
— Бог в помощь, станишники! — Голос мой изменился. Я намеренно добавил южной мягкости, гэкая и растягивая гласные.
Казаки замерли. Старший — рыжий детина — медленно опустил ведро. Взгляд у него был тяжелый, как пушечное ядро.
— Ты чьих будешь, оборванец? — процедил он, вытирая ладонь о форменные шаровары с широким лампасом. — Откуда станишников знаешь? Питерский, что ли?
— Какой там питерский… — Я усмехнулся, глядя ему прямо в глаза. — Батя мой с юга был. Мелеховы мы. Слыхал, может? Из Вешенской. Судьба вот только в столицу забросила, маемся теперь в камнях этих.
Напряжение в воздухе не исчезло, но сменило вектор. Казак прищурился, оценивая мою дерзость.
— Мелеховы… — буркнул он. — Может, и слыхал. Много вас там, на Дону. А чего надо-то?
— Да гляжу, маетесь вы, — кивнул я на текущую бочку и ведра. — В самой столице живем, господа офицеры в шелках ходят, а герои-казаки воду горбом таскают, как в степи безводной. Неужто ротмистр ваш на водопровод поскупился? Или интенданты всё в карман положили?
Казаки переглянулись. Тема была жирная, больная.
— И не говори, земляк! — вклинился второй, помоложе. — Интенданты морды отожрали, а мы всё сами… Ротмистр только за выправку спрашивает, а как быт справить — так крутись как хочешь.
— О том и речь. — Я сочувственно цокнул языком. — Лошадок-то поить — дело святое, вода пойдет. А сами-то что пьете? Казенную бурду, от которой изжога, или уважаете чаек настоящий, байховый? Чтобы купеческий, с искрой?
Рыжий хмыкнул, в его глазах промелькнул интерес.
— Уважаем, да где ж его взять? Наш урядник Прокопчук, копейку бережет как золото, а покупает труху веничную. Пыль с дороги и ту приятнее заваривать.
— А если я вам подгоню байховый, господский? По цене той самой трухи? — Я едва заметно приподнял узелок. — Есть интерес у сотни?
Казаки замолчали. Рыжий посмотрел на мои грязные обноски, потом на спокойное, уверенное лицо.
— Если товар добрый — интерес найдется, — медленно произнес он. — Иди вон к тем воротам, у конюшен. Спроси урядника Прокопчука. Скажи, от третьей сотни пришел, ребята с водопоя прислали. Но смотри, Мелехов… Если брешешь и мусор принес — Прокопчук тебе шкуру на барабан натянет. Он лютый, шуток не понимает.
— Не впервой, — кивнул я. — Лютость мы уважаем. Бывайте, станишники.
Я развернулся и пошел к воротам. Кремень и Штырь, бледные как полотно, семенили следом, стараясь не оглядываться.
Теперь предстоял разговор с тем, кто действительно открывал кошелек.
Хозяйственный двор казарм встретил нас деловитой суетой, запахом дегтя и густым, настоянным духом конюшен. Солнце палило немилосердно, заставляя воздух дрожать над кучами свежего сена.
У ворот, куда нас направили, встретил часовой — скучающий казак с заломленной на затылок фуражкой. Он лениво преградил путь, окинув наши обноски брезгливым взглядом.
— Куда прёте, босота? — процедил он, не выпуская изо рта соломинку.
— К господину урядник Прокопчуку, — ответил я спокойно, глядя поверх его плеча. — Ребята с водопоя прислали. Третья сотня, по чайному делу.
Часовой хмыкнул, оценив мою наглость, и, обернувшись к дверям, гаркнул во всю глотку:
— Дядька Филимон! Тут к тебе от третьей сотни прислали! Сказывают, по чайному делу!
В глубине помещения что-то тяжело грохнуло, послышалось ворчание, и только после этого из тени, едва не задев притолоку широченными плечами, вывалился он. Урядник Филимон Прокопчук был похож на старый, багровый от наливок дубовый