— Ну? — пробасил он, заслоняя собой свет. Голос был такой, будто в пустой бочке ворочали камни. — Кто тут про чай балакал? Нешто ты, шкет?
Я не стал ломать комедию и кланяться в пояс. В таких делах ценят не почтение, а выгоду. Вместо этого молча кивнул и развязал котомку, вытащив пачку чая.
— Товар лицом, господин урядник. Свежак, — сухо произнес я.
Прокопчук медленно, словно нехотя, протянул огромную лапу. Его пальцы, похожие на короткие сардельки, накрыли пачку целиком. Он поднес ее к самому носу и шумно, как пылесос, втянул аромат. Затем достал щепоть, растер лист между пальцами и, к моему удивлению, отправил пару чаинок в рот.
Его усы зашевелились, когда он начал жевать, пробуя лист на зуб. Наступила тишина, прерываемая только далеким ржанием коней.
— Не труха… — наконец выдохнул он, и в его взгляде мелькнул хищный блеск профессионального вора. — Лист добрый, душистый. Откуда дровишки, босяк? С купеческого воза упало?
— Где было, там уж нет. — Я позволил себе легкую полуулыбку. — Купец один прогорел, за долги товар скинул, а мы подсуетились. Потому и цена такая, что плакать хочется.
— И какая же цена? — Прокопчук прищурился.
— В лавке такой по рублю за фунт, сами знаете. Я отдам по сорок копеек.
Урядник хмыкнул, принюхиваясь уже не столько к чаю, сколько ко мне.
— Смотри у меня… — В его голосе прорезалась угроза. — Чтоб об этой цене ни гугу. Понял?
— Ну что вы, дядечка. — Я понимающе развел руками. — Дело деликатное, непростое. А деньга тишину любит. Мы ж с пониманием.
Прокопчук вдруг замер, внимательно глядя на мои обноски.
— А табачку, нюхательного или курительного, доброго… нет случайно? — спросил он тише. — А то казна дрянь шлет, горло дерет, как наждаком.
— Сейчас нет. — Я сделал в уме жирную зарубку. — Но найдем. Запишу в книжечку.
Я сделал шаг ближе, понижая голос до заговорщицкого шепота. Наступил момент истины — время «отката». В 19-м веке это называлось иначе, но суть была та же.
— Послушайте, господин урядник. Заберете всё оптом — двадцать фунтов прямо сегодня. Нам отдадите по сорок копеек за фунт, на руки. А в артельную книгу… ну, скажем, по семьдесят запишете. Разница — тридцать копеек с каждого фунта — вам за хлопоты и беспокойство. Артель будет довольна — чай-то господский, за такой и по семьдесят не жалко. И у вас в кармане шесть рубликов чистыми звякнет.
Глаза Прокопчука расширились. Шесть рублей — это были неплохие деньги. Его багровое лицо расплылось в довольной, почти ласковой ухмылке.
— Толковый ты, шкет, — хлопнул он меня по плечу так, что я едва не ушел в землю по колено. — Чистый бес. Ладно. Неси свои двадцать фунтов. Вечером, как отбой протрубят, к этой калитке жмись. Деньги — как товар будет. Но смотри… — Он снова сплюнул, и взгляд его стал свинцовым. — Обманешь — в порошок сотру. Лично в канале утоплю.
Он развернулся и не оглядываясь побрел обратно.
Я обернулся к Кремню. Тот стоял, прислонившись к стене конюшни, и вытирал пот со лба.
— Видал? — Я подмигнул ему, перехватывая пустой узелок. — Это коммерция. Привыкай.
Мы двинулись к выходу, а в голове у меня уже крутились цифры. Оставалось только доставить товар.
Дорога к Обводному пролетела незаметно. Кремень шел рядом, как пришибленный, то и дело бросая на меня косые взгляды. В его глазах первобытный страх перед казачьей нагайкой постепенно сменялся благоговением перед суммой, которая только что была озвучена. Шесть рублей «отката» для урядника — это одно, но восемь целковых чистыми на руки для нас.
Прежде чем лезть к мосту, мы осмотрелись и лишь потом сдвинулись с места.
У старого моста было всё так же сыро и воняло. Я первым нырнул под своды, прислушиваясь. Тишина. Только вода плескалась о сваи да где-то наверху громыхала повозка.
— Давай, Кремень, аккуратно, — скомандовал я, указывая на груду мусора у дальней опоры. — Только камни не разбрасывай, клади кучно, чтоб потом назад завалить. Штырь, на стрёме постой.
Кремень, принялся споро ворочать булыжники. Штырь, вместо того чтобы бдительно смотреть по сторонам, подошел поближе и прогнусавил:
— Слышь, Пришлый… А чай-то этот господский, он от моста нашего не протухнет? А то вонь тут ажно мухи дохнут. Принесем казакам, они заварят, а оно им… ну… тиной отдавать начнет. Не рассердятся? У Прокопчука-то этого кулак — во, с мою голову! Обидится еще, что мы ему чай с душком впарили.
Я глянул на его озабоченную физиономию и невольно хмыкнул.
— Не дрейфь, Штырь. Чай в бумаге да в холстине, он еще и не такое переживет.
— Ну, гляди, Пришлый… — Штырь с сомнением покосился на темную яму. — Я-то че, я ничего. Просто за усы Прокопчука переживаю. Уж больно они у него знатные. Жалко будет, если от нашего чая опадут.
— Заткнись, — беззлобно буркнул Кремень, выуживая на свет тугие свертки. — Не про усы думай, а про деньгу.
Мы отобрали ровно двадцать фунтов «Царского». Каждая пачка была сухой, завернутой в плотную ткань. Я лично пересчитал товар, проверяя, не подмокло ли наше «золото». Всё было в лучшем виде. Оставшийся чай, включая тяжелые плитки «кирпича», мы тщательно завалили обратно.
— Схоронили, — выдохнул Кремень, вытирая грязные руки о штаны. — Слышь, а если обует нас? Ну, урядник этот? Деньги не даст, а товар заберет?
— Не-е. — Я закинул мешок с чаем на плечо. — У него свой интерес есть. В этом мире, Кремень, жадность — самый надежный гарант сделки.
Город постепенно менял ритм. Завыли фабричные гудки, сумерки накрыли Обводный. Мы двинулись обратно к казармам.
— Только, чур, я первый не пойду! — вполголоса напомнил Штырь, когда мы уже выходили на улицу. — Я лучше сзади… Если че, я свистеть умею. Как соловей-разбойник!
Я только покачал головой. С такой «гвардией» только империю и строить. Но впереди маячила первая серьезная прибыль, и я кожей чувствовал: сегодня мы снимем первый настоящий куш.
Мы стояли в тени