— Жирно вышло. Может, того… гульнем малость? Колбаски возьмем, булок белых, а? А может, и по чарочке для сугреву? Обмыть бы дело, чтоб и дальше так перло.
Я посмотрел на него так, что Кремень сразу перестал улыбаться.
— Гульнуть? — процедил я. — Мы еще из дерьма по пояс не вылезли, а ты уже кабацкие песни запел? Гульнуть успеем. Сейчас задача — отожраться нормально, чтоб ноги не подкашивались, и копить на нормальную одежу. Будем в обносках, любой околоточный за нами как за родными ходить будет.
Мелюзге выдал по копейке, заработали.
Ужин был спартанским: черствые сухари, остатки жареной рыбы. Мы жевали в тишине, нарушаемой только хрустом хлеба.
Вдруг Кот заерзал, переминаясь с ноги на ногу.
— Мне это… до ветра надо. Я там, в уголке, за трубами? Тут темно, никто не увидит…
Я приподнял бровь.
— В уголке? Слушай сюда. Чтобы я больше такого не слышал. Мы тут живем, а не в хлеву гадим. Хочешь до ветра — дуй на улицу. Если хоть один раз в парадной или на чердаке кучу оставите — лично мордой натыкаю и за дверь выставлю. Нам лишнее внимание жильцов и вонь под носом не нужны. Усек?
Кот испуганно кивнул и быстро исчез за дверью.
Когда он вернулся, я обвел всех взглядом.
— Пора прикинуть, чего дальше, — начал я без раскачки. — К Лавре побираться больше не пойдете. Хватит паперть полировать задницами.
— А чего тогда? — спросил рыжий.
— Завтра пойдете по ремесленным кварталам. Ищите жестянщиков, лудильщиков, тех, кто крыши кроет. Но не клянчить.
— Чего делать-то? — шмыгнул носом Бекас.
— Спрашивать. Подходите и интересуетесь вежливо: «Дяденька, а почем нынче чистый свинец берете? В слитках». Запоминаете: кто сколько дает, много ли нужно.
— А откуда у нас слитки-то возьмутся? — удивился Рыжий.
— Будут слитки, — усмехнулся я. — Старка нам цену сбивал — мол, грязно, сурьма мешает. И любой скупщик так скажет. А мы их этого лишим.
Народ переглянулся.
— Задачу уяснили? — окинул я взглядом шеренгу. — Цены, адреса, спрос. Кто больше даст — тому и понесем. Торги устроим! Усекли?
— Усекли, — серьезно кивнул Шмыга.
— Все, отбой. Завтра день тяжелый. Нам надо не просто на жратву заработать. Надо масть сменить. Чтобы на нас как на людей смотрели, а не как на вшей тифозных.
«Свинец переплавим. Замки вскроем. Сбыт наладим. — Мысль крутилась заезженной пластинкой. — Этот город думает, что мы мусор. Мы его переубедим».
Я проснулся не от того, что выспался, а от того, что по моей спине ударила четкая, ритмичная вибрация.
Бум! Бум! Бум! Где-то глубоко внизу, отделенная от меня лишь слоем досок и сомнительной засыпкой, кухарка яростно рубила мясо. Каждый удар тяжелого тесака отдавался. Вместе со звуком через щели в полу начал просачиваться утренний чад: запах пережаренного лука на прогорклом масле и тяжелый дух кипящих щей.
— … да сколько можно, Степанида! — донесся снизу резкий, надтреснутый голос барыни. — Опять у тебя жаркое пересушено! Кофе подавай — и поторапливайся!
Я сел, стряхивая с плеча пыль. В голове тут же щелкнул «анализатор». Слышимость — как в картонной коробке.
— Слышь, Кремень. — Я легонько пихнул ногой пахана, который спал, зарывшись в тряпки. — Подъем. Форсированный марш.
Кремень вынырнул из своего гнезда, щурясь на пыльные лучи солнца, пробивающиеся сквозь слуховое окно.
— Чего ты опять, Пришлый? — прохрипел он, недовольно почесывая бок. — Тепло же… Только пригрелись, трубы тут…
— Тепло, — отрезал я. — И уши под нами — тоже теплые. Ты слышишь, как там барыня на Степаниду орет? Слышишь, как тесак по доске лупит?
— Ну, слышу. Тут везде так. Люди живут…
— Вот именно. Они — живут, а мы — скрываемся. Если мы слышим, как они чихают, значит, они слышат, как мы ходим. Надо менять местечко. Сивый, ты с нами сегодня. Штырь со всеми.
— А чего эт я с ними-то? — возмутился он.
— Языкастый больно, — отбрил я его.
Через десять минут мы уже спускались по лестнице.
Выйдя на Воронежскую, я притормозил, сканируя фасады доходных домов. В глаза бросилась странная «радуга». На окнах первых этажей, на воротах и дверях были приклеены — где тестом, где сургучом — небольшие цветные лоскутки бумаги.
— Чего это у них тут, ярмарка? — кивнул я на пестрое безобразие. — Праздник какой?
Сивый, пристроившийся рядом, удивленно посмотрел на меня.
— Билетики это, Пришлый. Квартиры сдаются. Нешто не видел никогда?
— Объясняй, — коротко приказал я.
— Ну… — Сивый деловито начал загибать пальцы. — Зеленый билет — это значит «угол» сдают. Ну, койку или каморку для простого люда. Розовый — это комната, для студентов там или холостяков. А белый…
Он указал на большое окно второго этажа, где белел чистый лист бумаги.
— Белый — это барская квартира. Целиком. С дровами, с парадным входом. Дорого.
В голове мгновенно выстроилась схема. Я задрал голову, глядя не на первые, а на последние этажи.
— Нам нужен «белый билет» на пятом этаже.
Кремень даже рот приоткрыл.
— Ты чего, Пришлый? У нас денег на такую квартиру не хватит!
— Нам не квартира нужна. Нам нужен чердак над этой квартирой. Если там висит белый билет — значит, квартира пустая. Жильцы съехали, а новые еще не нашлись. А раз там никого нет — значит, внизу «ушей» нет. Никто дворника не позовет.
Мы пошли вдоль Лиговки, сканируя верхние окна.
И вот — ОН.
Массивный доходный дом в пять этажей. На окне, под самым карнизом, белел выцветший на солнце листок. Стекла были грязными, темными, будто за ними давно не зажигали ламп.
— Видите? — Я указал наверх. — Окна пыльные, билет выцвел. Значит, стоит квартира давно. Наш пропуск в спокойную жизнь. Пошли. Глянем.
Мы просочились в парадную, стараясь не отсвечивать. Ноги в рваных обносках ступали по каменным ступеням почти бесшумно — приютская выучка вперемешку с повадками заправского налетчика давала о себе знать. Здесь было чище, чем в нашем прошлом «сейфе», и пахло не столько щами, сколько старой кожей и дорогим табаком. Видимо, жильцы тут обитали сословием повыше.
Поднялись на пятый этаж. Я замер перед дверью на чердак, прислушиваясь к пульсу дома. Внизу — тишина, на