Гогену повезло: нашелся тот, кто его увидел и оценил — а сколько погибло в неизвестности?
Что ж, попытался остановить себя Анатолий, я — готов. Через десятки, сотни, тысячи кругов мысль приводила к классическому: «Собака лает, караван идет». Делай свое, и не жди награды.
Пылилась там, в глубине, на донышке, глазуновская жажда признания, славы, денег, известности, но пыль не хотелось поднимать кверху: перебори.
Судьба хочет сыграть с тобой в орлянку? Что ж, давай, старая, — у меня орел! А на «Падающую звезду» остается только нанести лак. Анатолий любил этот момент: ложащийся на высыхающие краски лак заставляет их блестеть, возвращает эффект «наносимых».
Суббота, ночь, дети спят — он успеет. Доделает картину и покажет Насте.
Если она сегодня вернется домой.
* * *
Энск — город маленький, а жена Анатолия, Анастасия Георгиевна, слишком известный в нем человек, чтобы стоило за нее беспокоиться: сидит у кого-то из подруг, наверное. И дочери легли спать, не показав волнения — значит, Настя позвонила им — им, но не ему, вот так.
* * *
Поженились они 15 лет назад, на третьем курсе института.
Анатолий сумел перевестись в столичный ВУЗ, поселился в общаге и, увидев раз, сразу влюбился в Настю: от знакомства до свадьбы не прошло и полугода. Добрая настина подруга нашла время, рассказала Анатолию один на один о недавно закончившемся романе:
— Если бы ты, Толик, учился у нас с самого начала, то знал бы всё…
Если бы я учился у вас с самого начала, — подумал Анатолий, — никакого романа у Насти б не было, я б ее никому не отдал. В это он поверил сам: эх, если бы ему оказаться в Москве чуть раньше…
Отец Анатолия был однолюб, всю жизнь носил жену на руках — вот и сын у него получился таким же. Увидев Настю, Анатолий мгновенно понял: она! — и ни разу после в этом не усомнился. Таких, как Настя, не было, ни до, ни после: королева. По всему: по манере держать себя, по осанке, по разговору, по оценкам и мыслям. Анатолий с самого начала почувствовал себя пажом — и обрадовался ощущению. Из-за таких женщин стрелялись и сходили с ума, о таких писали поэмы — тогда, в прошлом — потому что в XX веке они исчезли, Настя осталась одна.
Когда Анатолий впервые увидел ее глаза в сантиметре от своих — его пробрала дрожь, он понял: с этой секунды ни одной другой женщины для него не существует, только Настя.
Ведомый непонятным инстинктом, он постарался дальше нечасто показывать любовь: не потому, что Настя ею воспользуется, а потому, что страстью можно обжечь. Настя понимала, конечно, — чтобы Настя в этой жизни чего-то не понимала?
Но тоже не подавала виду, берегла.
После института они переехали в Энск. Тот, со второго курса, исчез, не маячил больше на горизонте, не давал Анатолию повода для ревности. Потом родилась Оля, потом — Леночка; дали квартиру, жизнь определилась и потекла. Так думал про себя Анатолий, думал долго — иначе б не написал столько картин, не вычерпал себя до донышка — если бы знал, что Насте это не нужно.
А понял всё он лишь полтора года назад.
К лучшей подруге Анастасия Георгиевна (для нее, естественно, Настя) убегала нечасто, не было времени. С самого в Энске начала, с института, с молодости — Анастасия Георгиевна вкалывала, вкалывала и вкалывала. Очень скоро весь город узнал: хочешь выучиться математике — сумей попасть к Анастасии Георгиевне и, коли не дурак, гарантированно сдашь в любой ВУЗ. Скоро молодую учительницу заметили в РОНО: высшая категория, успехи учеников в городских олимпиадах, похвалы администрации и родителей, предложение в районные методисты.
Потом в России появился Сорос — Анастасия Георгиевна стала лауреатом в первый же год, потом — еще дважды. За 10 лет в Энске не осталось, пожалуй, ни одного руководителя, имевшего детей (внуков), которых бы Анастасия Георгиевна не учила. После школы — домой — и до десяти, до одиннадцати вечера.
А как еще прожить на учительскую зарплату?
— Знаешь, Тань, не могу я больше.
Подруги выпили уже бутылку вина: в субботний вечер можно позволить себе расслабиться?
Анастасия Георгиевна закурила.
— Я больше не могу. Мне жалко его, но…
Рассказа подруга Таня не прерывала. Слишком горда Анастасия, чаще всего молчит, сор из избы не выносит, и раз уж решилась — сбивать нельзя. И она, значит, не железная, и у нее терпение кончается, тоска нажимает на горло.
— Налей еще.
Таня взялась за бутылку, Анастасия Георгиевна зачем-то вынула из пачки вторую сигарету.
Боже, сколько кругом вранья, как тяжело тому, кто врать не хочет. Да разве опустилась бы она до мятых червонцев, что десятый год выкладывают на ее стол дети? У кого-то хватает ума завернуть их в лист бумаги, а большинство кладет просто так. И ей, лучшей на курсе, придерживавшей себя когда-то, чтобы не обидеть кого силой ума — ей, оказалось, изучать-постигать-любить-ненавидеть математику было лишь для того, чтобы мятые десятки складывались в полтинники, а полтинники — в сотни?
И со школой всё стало ясно быстро.
Побывав пару раз на учительских посиделках, Анастасия Георгиевна решила: нет, с этим бабьем она не желает иметь ничего общего. Ученая с детства, она постаралась не выказывать чувства, но коллеги, прибитые жизнью тетки, там, где им надо, демонстрировали потрясающую проницательность: Настю быстро записали в гордячки. Чему дивиться? — поняла Анастасия Георгиевна — ведь эти, обойдемся без эпитетов, коллеги, ничего слаще телевизора в жизни не видели?
Нести непонятно на чей алтарь?
Порой Анастасия Георгиевна чувствовала себя отстойной ямой: к ней со своими болями и печалями идут все — а хоть один ЕЕ болью поинтересовался? «Времена не выбирают, в них живут и умирают» — но СВОИХ детей она в обиду не даст.
Толик не может заработать? — придется ей, — Анастасия Георгиевна усмехнулась.
Как-то раз он продал картину, прибежал радостный — решил порадовать семью. Пошел на базар купить вкусненького, вернулся