— Выпьем, Тань, за ушедшую молодость.
— Думаешь, ушедшую, Настя?
— В зеркало посмотрись — и не спрашивай.
* * *
Очень долго Анатолию удавалось убедить себя: то, что он делает, Насте интересно. Она хвалила его картины, интересовалась, спрашивала; он с радостью объяснял, что небо на картине должно быть вверху самым синим, а внизу — гораздо белее. Как-то на каникулах (отдыхали в деревне) он на спор написал пейзаж без белой краски, использовал только неаполитанскую лимонную — и пейзаж получился, Настя похвалила.
— Знаешь, ведь в природе не бывает чисто белого или чисто черного цвета — только комбинации.
Этим он себя и утешал долго-долго, толкуя каждое замеченное настино движение в свою пользу.
Зарабатывает? — дает ему возможность писать, верит в его предназначение.
Одевает девочек? — так это же их семья, самые дорогие ей люди!
Анатолия очень любили дочки, особенно старшая, и это также давало опору: раз дочери — значит, и мать?
Работа была нужна ему только ради денег.
Математических способностей, равных настиным, он за собой не числил, не переживая по этому поводу: истинная его работа — холст. Но, странно — ученики его любили даже больше, пожалуй, чем Настю — об этом она говорила сама.
Как же всё получилось так, как получилось? Он же делал, всё, что мог, что в человеческих силах — и больше даже делал?!
Как?!
* * *
Масло на холсте сохло дольше, чем он картины писал.
Чаще всего Анатолий выдавливал краски не на мольберт, а на полотно: так быстрее. По завершении очередной картины Анатолий впадал в транс, другого слова не подобрать — он чувствовал почти физический восторг от сделанного.
Потом наступала опустошенность.
Лет в 25 он впервые заглушил ее водкой — и она помогла.
Через три года стало нормой: после каждой картины он напивался — чтобы заглушить внутренний взрыв, чтобы победить себя, чтобы отодвинуть сделанную вещь, освободиться для новой — так ему казалось вначале. Позже он понял: еще и для того, чтобы стронуть с места Настю. Чтобы отомстить: та, которой он отдавал всё, должна понимать, чего стоит ему каждая новая картина!
А Настя зарабатывала деньги.
Ее успехи, которым Анатолий когда-то от души радовался, чем дальше, тем больше становились укором: всё дома у нас — от мамы, а он, папочка, имеет возможность позволять себе всё, что захочет.
Придя в первый раз, мысль вызвала ужас.
— Настя, — сказал он, не подняв глаз на жену, — я начинаю бояться… Мысли в голову лезут…
— Правильно лезут, — последовал жесткий ответ, — еще бы почаще лезли.
— Настя?! — голова, казалось, вскинулась сама.
— Что?! — она не отвела взгляда. — Руки с похмелья трясутся?
Этого он простить не мог.
Было между ними понимание, было!
Как он в юности боялся обжечь ее силой своей любви, так она, казалось, боялась принизить смысл происходящего какими-то простыми, обыденными словами — Анатолий верил в это непререкаемо!
И вдруг…
В тот вечер он напился и попал в вытрезвитель.
Энск — город маленький, все обо всех всё знают.
* * *
— Настя! — Таня уже поплыла, заговорила быстрее. — Вообще-то тебе грех жалиться, а? Толя твой готов тебя на руках носить, девочки у тебя хорошие, квартира есть, зарабатываешь дай Бог каждому… Не с жиру бесишься?
Татьяна — в 36 одинокая, без мужа, без детей — конечно, не поймет ее, не захочет понять; у каждого своя точка отсчета.
— А ты часом, — хмельно прищурилась Татьяна, — никого себе не нашла? Или, может, вспомнила кого?
Когда-то Настя рассказала ей про второй курс, выложила всё в порыве… и теперь не то что жалела — чувствовала, скорей, никчемность попытки. Таню часто сбивало на сочувствие, а никакого сочувствия Настя не хотела и не ждала, гордая. А если и хотела, то не такого — от сильного.
— Нет, Татьяна, не вспоминала. А вспомнить хочется.
Были годы, когда тот сумасшедший второй курс не всплывал в памяти, заслоненный заботами. Но чем дальше, тем чаще Настя возвращалась к нему. История, конечно, не имеет сослагательного наклонения, но любой, перешедший жизненный экватор, начинает играть в эту игру: а что было бы, если? Если бы на той развилке, Билл, я повернул направо, а не налево?
Тот «роман» гордая Настя закончила сама, прервала беременность, хотя Сергей готов был жениться, уже и родителям сказал. Она сама испугалась: два года в ее сторону, он — молодой, скажет потом — «оженила»? И Настя всё решила сама — а Сергей ушел.
Толе, видимо, кто-то рассказал о нем, нашелся добрый человек: Настя поняла это, когда Толя спьяну ляпнул что-то непонятное о Сергее — через двенадцать-то лет!
Вот и тянуло Настю представить — а что было бы, если?
* * *
Картина вновь блестела красками.
Анатолий сделал шаг назад и бросил на «Падающую звезду» последний оценивающий взгляд.
Да, готова.
Да, он Мастер, хоть, получается, и без Маргариты.
В квартире — тишина, только стучат настенные часы.
Полпервого ночи — а Насти нет.
Есть бутылка в шкафу.
Анатолий хорошо помнил: первый глоток обожжет внутренности и принесет облегчение. Но ненадолго: скоро потребуется второй глоток. Второй, за ним и третий.
Дочери спят.
Хорошо, что они не видят его сейчас — плохо, что уже видели таким неоднократно.
А всё равно любят — значит, надежда в них?
Где Настя?
Да, я принес тебе много горя за этот год, жена моя, но мог ли я поступить по-другому?
Если это — предательство, то кто кого предал? Неужели мне надо было как всем тем, кого ты сама презираешь — неужели мне надо было просто делать деньги?
Настя, я же отдал всё — тебе и этого мало?
* * *
— Знаешь, Татьяна, самое страшное — мне ведь не в чем его упрекнуть. И пьет он, наверное, из-за меня… И дочки его любят… Но у меня пусто внутри. Он что-то делает, пытается измениться — а мне всё равно, понимаешь?…
— Но он же не виноват!
— А мне от этого легче?
* * *
Анатолий вышел в прихожую и зажег свет.
Из зеркала на него глянул взлохмаченный бородатый мужик, почти незнакомый — и только глаза еще были свои, настоящие.
Ждем 15 минут.
Звонить по телефону уже поздно, да и смешно: ревнивый муж разыскивает неверную жену? И жена — верна, и муж не такой, и не к кому ревновать. И весь город знает, лучшие друзья и подруги в