Можно позволить себе еще два глотка; дозу свою Анатолий, если хотелось, помнил.
* * *
— Настя, а его ты предупредила? Ну — где ты? — откровенно всполошилась Таня.
— Проснулась, подруга.
— Так предупредила?
— Нет. Он мне сделал больно, пусть сам теперь помучается.
* * *
Анатолий вынудил себя понять: это Настя мстит за последнюю ссору. Да, он вел себя тогда гнусно — но ведь утром валялся в ногах, умолял простить?
Вдруг предстало: стыдно сейчас не за ту сцену, а именно за свое утреннее «прости». Оно же укрепило Анастасию, показало, что она во всем права?
Неужели?
Как всё оказывается просто: я права, и ничто иное уже не имеет значения?
Значит, своей любовью он развращал ее? Укреплял в гордыне: заставлял жалеть себя?
Ей надо было героя, супермена — чтобы взял ее в кулак, подчинил?
Из отведенных пятнадцати минут прошли три.
Анатолий понял, что сделает: в ванной комнате лежит опасная бритва, дедовская, когда-то смеха ради он брился ею пару раз, потом отпустил бороду.
* * *
— Настя, а ты домой сегодня пойдешь?
— Не знаю еще. Он, наверное, напьется: кажется, заканчивает картину.
— Какую?
— Еще не видела. Он никогда не показывает несделанную… И всегда после картины напивается.
— Настя, ну как же?! Толя же — хороший, настоящий! Он же добрый, все говорят — я таких, как он, не видела!
Анастасия Георгиевна усмехнулась:
— А пьяным ты его видела?… А в вытрезвитель ты за ним ездила?… А когда он… Нет, не хочу говорить.
— Настя, неужели?! Руку поднимал?!
— Нет. — Сигарет Настя больше не считала. — Не поднимал — очень любит. Но вот уже полгода я запираюсь в спальне изнутри.
Таню тряхнуло:
— А он?
— А он в гостиной на диване.
— Настя… — тряска у Тани не прекращалась. — А тебе его не жалко?
Анастасия скривилась:
— А меня кто-нибудь когда-нибудь жалел?
* * *
Свет в ванной оказался слишком ярким, ослепил.
Точить бритву необходимости не было.
Анатолий взвесил на руке тяжелое лезвие и, наслаждаясь отблесками, поиграл сталью в лучах лампы, потом тыльной стороной бритвы провел по руке. Приятный холодок заставил усмехнуться: все проблемы можно решить разом? Металл нагрелся быстро, рука перестала ощущать холод.
Анатолий усмехнулся, глянул в зеркало, перевернул бритву лезвием к себе, поднес к горлу и нажал, чтобы ощутить плотную надежность металла.
* * *
— Слушай… — Таня пьянела на глазах. — А как он… переносит?
Насте стало грустно.
— Не спрашивала. Леночка его любит, а она большая уже, всё понимает. — Настя вымученно улыбнулась: — Пришла ко мне как-то и говорит: «Мама, вы же с папой муж и жена — а значит должны спать вместе».
— Ой, Настя…
— Вот я и маюсь… Ушла бы, может, но как дочек оторвать?
Таня качнулась к бутылке.
— Он не переживет.
— Да, не переживет, — Насте уже не нужна была собеседница. — Говорил.
— Что-о-о-о?!
— То.
* * *
Сбривать бороду опасной бритвой оказалось весьма непросто.
После трех-четырех движений Анатолий бросил ее, взял станок.
Но и с ним пришлось повозиться: лишь через десять минут Анатолий выбрился чисто.
Снова глянул себе в глаза: да, они еще настоящие, а сам он, даже без бороды, на себя похож уже мало.
Слева на щеке показалось пятнышко крови; Анатолий стер его и потянулся к шкафику за одеколоном.
И никому в мире нет до происходящего дела. Ты равнялся на великих? — усмехнулся Анатолий. — Вот и представь, как больной Гоген валялся в хижине на Гаити, вдалеке от всех.
Сколько сможешь вынести ты?
На месте пореза выступила малюсенькая новая капля… стирать ее Анатолий не стал. Художник, он с первого взгляда оценил совпадение: капелька будет как раз в цвет. Остальное он сделает в комнате, рядом с холстом.
Анатолий помнил с детства: индейская раскраска бывает двух видов: мирная — бело-голубая, и боевая — красно-черная. Какую выбрать ему? Вряд ли Настя помнит детали, вопрос важен ему самому: для чего он пойдет искать Настю — для окончательного примирения или для окончательного разрыва?
От явившегося понимания Анатолий застонал — а как не застонать, если понимание пришло следующее: он не властен в ответе. Всё будет зависеть от Насти, от первой ее фразы, от первого мимолетного движения мускулов лица. Истина не нуждается в словах: он поймет всё без них.
Так что? — никакого вопроса на самом деле нет?
Всё решено — то есть решается ею?
И он — гордый, Творец, художник, рвущий себя на части — ее раб?
Анатолий всё же попытался представить себе настину реакцию: от мрака пришедших ранее мыслей представлялись лишь пренебрежение и брезгливость — нищий пьяный фигляр, зачем тебе очередное клоунство?
Взгляд упал на картину.
Сейчас Анатолий сидел к ней боком, и потому из всего полотна видна была только падающая звезда — яркая, режущая глаза предсмертной вспышкой.
Прочь.
Думы, прочь!
Неизвестность страшнее, что бы ни случилось, лучше разрешить всё сейчас.
Анатолий взялся за краски и попытался сосредоточиться на них.
Скоро, Настя, скоро.
Гуашью он не писал давно, засохшая краска не желала разводиться водой. Анатолий долго возюкал кистью в баночке, старался развести — но первая же проведенная от переносицы линия распалась на мелкие капли.
А высохнет краска, — подумалось вчуже, — будет ломаться и отлетать от кожи. Не гуашью, что ли, маслом попробовать?
Его потом придется оттирать скипидаром… Или не придется уже, а?
Анатолий выбрал четыре тюбика разных цветов и разложил этикетками вверх перед собою. Какие возьмем?
Есть такая техника писания — не кистью, а пальцем — вот и довелось попробовать, жаль, что рисунок очень прост.
* * *
— Иди домой, Настя.
— Ты чего, Татьян?
— Иди домой.
— Танька, ты напилась, что ли?
— Мне жалко его, иди.
— Ох, ты, жалельщица… А когда он выламывал дверь, когда лез ко мне — тебе не икалось?! Чтоб и меня чуть-чуть пожалеть?!
* * *
Последний раз Анатолий глянул на себя в коридоре: чего-то не хватает индейского.
Вспомнил! — недавно Насте кто-то из учеников подарил перья, настоящие перья попугаев, длинные, полуметровые, разноцветные! За неимением орлиных — сойдет.
Анатолий подумал, шагнул к вешалке, нашел на ней полузабытую олину бандану, приладил на голову и пошел осторожно к комнате дочек. Послушал из-за двери дыхание, перекрестился и осторожно открыл дверь.
Через незадернутое окно в комнату проникал лунный свет.
Оля спала спокойно, а Леночка будто почувствовала его появление, заерзала, забормотала.
Анатолий замер, но дочка не открыла глаз — можно двигаться к полке.
Через минуту он снова стоял в коридоре