Подсудимый взглянул и… оцепенел, по лицу поплыли малиновые пятна. Не потерял бы сознание. Курский поспешно подал Глухову стакан воды и объявил пятиминутный перерыв.
Естественно, к этим запискам приковано внимание всех участников процесса, они оказались бесценными для правосудия: спасен человек!
Содержание записок однотипно: взволнованное требование Глухова сделать то, что диктовали тревожные, опасные обстоятельства. Две записки адресованы командующему армией, на одной из них карандашная размашистая резолюция: «Н. Ш. (видимо, начальнику штаба). Исполнить». Вместо подписи какая-то закорючка. И с такой же закорючкой резолюция на второй записке, но эта резолюция похожа на окрик: «Н. Ш. В чем дело?!!» Третья записка на имя военкома города, на ней нет никаких следов «прохождения» по инстанциям.
Сличили почерк с многочисленными собственноручными показаниями Глухова. Сомнений нет, почерк один — подсудимого. И нет сомнений в том, что требования Глухова не выполнены не по его вине.
Если бы записки изъяли у Глухова как сфабрикованные, следователь этот важный обличительный момент заактировал бы и даже отразил бы в обвинительном заключении. Бессмысленно было бы Глухову прятать свои записки в трудовой книжке, которые, кстати сказать, обычно хранятся у кадровиков учреждения.
И все же остается загадкой, как эти записки попали в личные документы Глухова? Бесспорно одно: тут нет ничего злостного ни с чьей стороны. Видимо, на каком-то этапе предварительного расследования следователь — скорее всего из-за суматохи — сунул их в пакет с личными документами обвиняемого. Возможно, он считал, что и при наличии записок с резолюциями Глухов не освобождается от ответственности. Плохо, что следователи менялись, их было четверо, поди теперь разберись! А впоследствии не обнаружили эти записки, очевидно, по простой причине: кому нужны эти самые личные документы Глухова, учитывая грозные тучи над его головой!
Пожалуй, все эти догадки и предположения тоже сейчас суду не нужны, они особой ценности для правосудия не представляют…
Участники процесса (судьи, прокурор, адвокат) и до этого втайне сочувствовали и симпатизировали подсудимому, не сомневаясь в правдивости его показаний. Но судебная логика в данном случае оказалась сильнее логики жизни: тяжелые последствия подпадали под действия законов и практики сурового военного времени. Очень хорошо, что теперь факты, бесспорные доказательства исправили огорчительное и, как казалось, безвыходное положение.
Возобновилось заседание трибунала, шла его заключительная часть — прения сторон и последнее слово подсудимого.
Прокурор: — Считаю своим приятным долгом отказаться от обвинения подсудимого Глухова и прошу вынести ему оправдательный приговор.
Адвокат: — Четкое и гуманное предложение государственного обвинителя я целиком и полностью разделяю.
Курский: — Подсудимый Глухов, сам предоставляется последнее слово. Пожалуйста!
Глухов с трудом встал, молчит. Молчит минуту, другую, видимо говорить мешают спазмы. Его терпеливо ждут. Но подсудимый так и не произнес ни слова, молча опустился на скамью.
Что ж, тут можно пойти на некоторые процессуальные нарушения: исход дела ясен. И трибунал удалился в совещательную комнату для вынесения приговора.
Заключительные слова приговора прозвучали почти торжественно: «Глухова Митрофана Степановича считать по суду оправданным за отсутствием в его действиях состава преступления, немедленно освободить из-под стражи».
Курский: — Подсудимый Глухов, вы свободны!
Глухов что-то пытался сказать, но не мог подняться с места. Курский сказал:
— Возьмите себя в руки, Глухов!.. Комендант, помогите ему встать!
Дело Глухова было единственным, предполагалось, что процесс затянется: стороны будут «рубиться до последнего», да и ему, Курскому, придется основательно «попотеть», употребить немало усилий, чтобы добраться до истины и сделать хорошо зацементированный окончательный вывод, который в конце концов удовлетворит требовательную высшую инстанцию — Военную коллегию Верховного Суда СССР. Но в данный момент можно еще раз с большим удовлетворением отметить: у всех участников процесса на душе было необыкновенно светло и радостно.
Курский, войдя с заседателями в совещательную, тотчас позвонил коменданту.
— Лейтенант Экономов вас слушает, товарищ начальник!
— Трибунал в надлежащем составе определил: по случаю торжества советского правосудия устроить пир… Действуйте, лейтенант!
Пока шло приготовление к пиршеству, заседатели поинтересовались:
— И что же, не прояви вы, товарищ полковник, зоркости, выходит, погиб бы тогда человек понапрасну?..
— Не знаю, не уверен, — раздумчиво сказал Курский. — Нам с вами, прежде чем отрезать, сотни раз пришлось бы и так и этак взвесить обстоятельства. Вы, очевидно, заметили, как волновался прокурор, я-то его отлично знаю, активничал в процессе как бы по привычке. Если хотите знать, я не уверен, что он в конечном итоге в своей речи потребовал бы смертного приговора. Возможно, ограничил бы свое требование сроком. И самое главное в этой сложнейшей ситуации — двукратная отмена приговора за недостаточностью собранных улик… Я подчеркиваю: за недостаточностью! А чем пополнилось дело для нас с вами? Ничем! Улики остались прежними — недостаточными. Следовательно, вывод напрашивался только один: оправдать Глухова за недостаточностью улик. Разумеется, этот наш теперешний вывод: за отсутствием состава преступления — означает полную реабилитацию. Восстановлена прежняя незапятнанная репутация товарища Глухова. Недостаточность же еще не означает полную невиновность. И при всем том, я больше склонен был высказаться за полную реабилитацию… А вы?
Заседатели единодушно признались: будь иная точка зрения у их уважаемого председательствующего, они намеревались с ним серьезно поспорить, не дали бы в обиду Глухова.
— Так, так, следовательно, вы вступили против меня в заговор. Это же кощунство! Неслыханное в этих стенах! Возмутительно! Я буду жаловаться…
И Курский и заседатели шутили.
Вошел в совещательную Экономов с подносом в руках, на котором горел серебром старательно начищенный пузатый чайник, к нему прижалась фаянсовая сахарница, которую обступили три стакана в медных подстаканниках; между стаканами и сахарницей — россыпь заскорузлых коричневых галет.
Лейтенант извиняющимся тоном сказал:
— Чайник что-то упрямился, долго не закипал…
Курский и на сей раз, не изменяя своей манере, заметил:
— Поди, дьявол, полагал, что вы, Экономов, замените его более подходящей посудой и более крепкой заваркой.
— А что, товарищ подполковник, случай стоит того, — в свою очередь пошутил комендант.
— Разумеется, заварка наша — шиповник?
— Так точно! Сербалина. Сушка этого года. Порция двойная. Опять-таки по случаю спасения человека… Я ведь тоже рад… Угощайтесь, товарищи!
КСЕНИЯ ТОРЦОВА
Ничего удивительного, что они смотрели друг на друга как-то необычно и даже странно, во всяком случае не так, как это было в довоенные годы, когда судьи города встречались на работе (оперативные совещания) или в домашней обстановке. Время всегда берет свое. А тут время особенное, напряженное. У каждого из них заметно прибавилось морщин, волосы засеребрились. Многие явились при орденах и медалях, почти половина вчерашних воинов не успели сменить военное обмундирование на гражданскую одежду (не успели или не захотели ломать четырехлетнюю привычку)… Курский — вероятно, как хозяин дома — принимал гостей в штатском и без