— Здесь, с самой Венерой, только их две! — сказал Браммелл, переводя взгляд с одной дамы на другую и улыбаясь с полным самообладанием.
Леди Сару весьма позабавила такая уверенность в мальчишке. Но мальчишка был так хорош собой.
— Вы опоздали, сэр! — сказала она.
Браммелл махнул рукой в сторону своего замысловатого шейного платка.
— Две дюжины неудачных попыток завязать его как следует, — сказал он. — Но упорство вознаграждается.
— Мистер Браммелл возвел элегантность в ранг науки, — сказала леди Кларисса леди Саре, — как вы, должно быть, заметили.
К удивлению, Браммелл нахмурился, услышав этот комплимент.
— Признак истинной элегантности, — произнес он с совершенной серьезностью, — в том, что ее не замечают.
Леди Сара рассмеялась восхитительной трелью.
— Ах, милый мальчик! — воскликнула она. — Так ты бы предпочел остаться незамеченным? Избави тебя бог от самого себя!
Она снова рассмеялась, и, заметив это, партер и три или четыре яруса галерки рассмеялись вместе с ней. Браммелл покраснел и прикусил губу. В конце концов, он был очень молод. Тогда леди Сара улыбнулась ему и положила свою руку на его. Она заглянула мистеру Браммеллу в глаза и послала ему определенный сигнал. Его длинные ресницы взмахнули, и он посмотрел ей прямо в ответ. Он накрыл ее руку своей.
Но тут ее одолели сомнения относительно последнего акта безупречного дня. Она посмотрела на Расселаса, потом на мистера Браммелла. Оба были весьма в ее вкусе. Но, поразмыслив о том, что она слышала о мужчинах расы Расселаса, она приняла решение. Это решение заставит мистера Джорджа («Красавчика») Браммелла быть ей чрезвычайно благодарным.
(Снаружи, у театра, нищий стоял среди грязи, экипажей и проституток Друри-Лейн. Вскоре ему это наскучило, и он направился к Далидж-сквер. Он злобно бормотал что-то себе под нос на ходу и нащупывал в кармане хирургический нож).
3
Мистер Вернон Хьюз был бешеным безумцем и одним из самых опасных людей, каких я когда-либо знал. С подобными ему есть лишь один способ: угомонить его нагелем, напялить смирительную рубашку и упрятать в обитую войлоком камеру. Но такие просвещенные меры возможны лишь в цивилизованных частях света.
Когда мы с Клаудом услышали, как Хьюз призывает огонь и проклятия на все белое, мы решили, что нам конец. Наш корабль был вне досягаемости, нас окружали сотни воинов, и один неверный шаг — и нас изрубили бы в потроха. Это читалось в глазах толпы за нашими спинами. Они ревели вместе с Хьюзом, выкрикивая его имя, и у них просто руки чесались на ком-нибудь сорвать злость.
У меня все еще были абордажная сабля и пистолеты, а у Клауда — его маленькая придворная шпага, но с тем же успехом мы могли бы явиться с пустыми руками, толку от них было бы столько же. Единственное, что можно сделать в таком случае, — это держать руки по швам и очень-очень вежливо попросить Бога, не будет ли Он так любезен отпустить тебе грехи, только на этот раз, премного благодарен, Господи, если не слишком затруднит, и на сей раз, ей-богу, я и впрямь обещаю завязать с девками, выпивкой и пусканием ветров в церкви, аминь.
Спасли нас не Всевышний, а капитан Уайтфилд и капитан Мочо. Все прочие мнения на том пляже сводились к тому, чтобы начать священную войну немедля, однако эти два господина (а ребята они были зоркие) заметили, что при нас с Клаудом нет пятидесяти ящиков с мушкетами, не говоря уже о порохе и пулях.
Так что они уцепились за руки Хьюза (причем весьма почтительно, заметьте, с поклонами да расшаркиваниями) и принялись взывать к его разуму, словно пара нянек, унимающих маленького лорда Засранца, у которого случился припадок. Парни, что шли с нами по пляжу, тоже последовали примеру двух капитанов, сомкнули строй и, повернувшись кругом, принялись оттеснять остальных прикладами мушкетов. Стойку держали как гвардейцы, и будь у них фельдфебель (коего не имелось), он бы ими гордился.
Наконец Уайтфилд и Мочо заставили мистера Хьюза прекратить фонтанировать красноречием, нашли его шляпу, валявшуюся в песке, отряхнули ее, нахлобучили ему на голову, а его самого отвели по ступеням в тень, усадили — задыхающегося и пускающего слюни — и налили выпить, чтобы утолить жажду.
Уайтфилд, который, казалось, был старшим из двоих, поманил нас с Клаудом за собой и отвел в уголок для разговора с глазу на глаз, пока ватага смуглых девиц высыпала из дома и облепила Хьюза, словно турка в гареме, — обтирали его, срывали шейный платок и обмахивали веерами.
— Капитан Хьюз, он очень великий человек, — прошептал Уайтфилд, поглядывая на суету вокруг Хьюза. — Он великий, да. Он сказал мне, как я буду драться за свобода. — Он слегка усмехнулся. — Я! — говорит. — Я, который свободен от отца моего, и его отец до него! — он кивнул на Хьюза. — А он говорит, что я буду драться за свободу для всех: даже для бедного-гребаного-дерьмового раба с плантации.
Я уловил, к чему он клонит. Не все, кто не был белым, считали друг друга братьями, и добрый капитан разделял убеждения Вернона Хьюза далеко не во всем. Я взглянул на Клауда, и тот невозмутимо мне подмигнул. Он тоже все понял.
— Так вот, — продолжил Уайтфилд, — капитан Хьюз, он будет покупать ружья для маронов, — он указал на толпу, которая теперь приуныла, лишившись шанса на кровавую баню. — И весь эти люди, они любят капитана Хьюза, — сказал он, — и делают все, как он скажет. Так что капитан Хьюз, он хозяин, и у него есть деньги. — Он нахмурился и посуровел. — Так что, если у него есть деньги, а у вас есть ружья, тогда никого не режут! Так где ружья, капитаны?
Следующие несколько минут были худшими из всех. Проявишь в таком деле излишнюю уступчивость — можешь считать, что отдал товар задаром, ибо твой покупатель знает, что может делать с тобой все что пожелает. Но поведешь себя слишком дерзко — и твои покупатели станут поджаривать шкурку попеременно то на твоей груди, то на заднице, вертя тебя живьем на вертеле над раскаленными углями (эта мысль, может, и вызовет у вас смешок, но, прошу, не слишком громкий, ибо я однажды видел, как такое проделали с человеком, и, поверьте, смешного