Майя вскрикивает, закручиваясь в одеяле, как куколка. Пытается спрятать телефон, но я уже срываю с неё покрывало и бросаю его вслед за кружкой.
На этом этапе я, очевидно, страшнее любого призрака из шкафа.
— С кем ты разговариваешь?! — кричу я, чувствуя, как тревога душит и режет.
Я — полная противоположность той спокойной, мудрой мамы из книг по «мягкому воспитанию», которые пачками таскала из библиотеки, когда Майе было шесть.
Но мне плевать.
Моя дочь шепчется с кем-то по телефону посреди ночи.
Так начинаются выпуски «Даты»2.
Майя всегда говорит мне всё.
Всё.
Иногда даже слишком много.
Она солгала мне всего один раз — в третьем классе. Тогда у неё «таинственным» образом исчезали деньги на обед. Оказалось, она каждый день покупала одноклассникам солёные крендели. Назвала это «вечеринкой кренделей». Я объяснила, что так нельзя, и она потом две недели тихо плакала об этом за ужином.
Она у меня добрая.
Сердечная.
Учит уроки. Помогает по дому. Терпит мои сумасшедшие рабочие часы.
И точно не устраивает тайные ночные звонки.
Я тянусь за её телефоном, но она прижимает его к груди. Её глаза — точно такого же мшисто-зелёного цвета, как у меня, — распахнуты от страха.
— Нет, — шепчет она. — Нельзя.
Из динамика доносится голос — низкий, с лёгкой вопросительной интонацией в конце.
Мужской голос.
Мужской голос, который разговаривает с моей несовершеннолетней дочерью посреди ночи.
— Майя, — я стараюсь дышать.
Вдох через нос, выдох через рот.
— Отдай телефон.
Она сжимает его ещё крепче.
— Это не то, что ты думаешь, — шепчет.
— Ты понятия не имеешь, что я думаю.
— Ещё как имею. У тебя лицо будто ты героиня «Даты». Сто процентов уже жалеешь, что не следила за моим телефоном и историей поиска в браузере, но я клянусь — это не то, что ты думаешь.
Она не отводит взгляда и медленно подносит телефон к уху.
Я чувствую себя героем остросюжетного фильма. На пике. У злодея на краю крыши — милый пушистый щенок.
Не знаю, кто я в этой сцене.
Щенок? Или злодей?
— Одну секунду, — говорит она в трубку.
У меня дёргается глаз.
Я — злодей.
И это моя предыстория.
— Ни секунды. Дай мне телефон, — говорю я, стараясь держаться, но Майя вздрагивает — слишком резко.
Кивает, потом качает головой, потом снова кивает.
— Ладно… — бормочет, будто сама себе. — Всё идёт чуть быстрее, чем я планировала, но сойдёт.
— Что «сойдёт»? — рявкаю.
— Этот звонок, — отвечает она и поднимает телефон.
Время разговора — десять минут. Моё сердце делает сальто и уходит в пике.
Десять минут.
Пока я валялась в кровати и рассуждала о призраках в сушилке.
— Это тебе.
— Что?
— Этот звонок. Для тебя, — повторяет она спокойно.
Я общаюсь с четырьмя людьми. Один из них — в этой комнате.
— Прекрасно. Тогда дай.
— Только… — Она прикусывает губу. — Дай шанс. Будь с открытым сердцем.
Моё сердце будет открыто, когда оно разорвётся от ужаса прямо здесь, в этой комнате.
— Телефон. Сейчас.
— Окей, — говорит она и осторожно протягивает трубку, как сапёр. — Класс. Спасибо, мам. Ты супер.
— Не лести, — шепчу я сквозь зубы.
Она дрожащей рукой показывает мне большой палец.
Я подношу телефон к уху. Дышу, как дракон. Или как маньяк. Или как маньяк-дракон. Пытаюсь урегулировать сердцебиение — не выходит.
— Кто… — облизываю пересохшие губы, стараюсь выровнять голос.
Хочу звучать внушительно. Хочу — устрашающе.
— Кто это, чёрт возьми?
Пауза. На том конце лёгкий звук. То ли кашель, то ли… смешок?
Всё моё беспокойство сжимается в ком. Осталась только ярость.
— Я сказала что-то смешное?!
— Думаю, вы сами поймёте, что именно, — отвечает голос.
Он слишком спокоен, чтобы удивиться тому, что вместо ребёнка с ним говорит разъярённая женщина.
— Здравствуйте. Меня зовут Эйден.
— Прекрасно, Эйден, — говорю я, глядя на дочь, сидящую на краю кровати с ногами, подтянутыми к груди.
Она укутана в одеяло с русалками, и на мгновение мне кажется, будто ей снова четыре — волосы в неровных хвостиках, босые ножки болтаются над полом. Мигаю — ей снова двенадцать. Взгляд внимательный. Взрослый.
— И почему ты разговариваешь с моим ребёнком в десять часов сорок две минуты вечера?
Ещё одна пауза.
— Представляешь, она мне позвонила?
— Мне плевать, что она тебе позвонила, — у меня срывается голос. — Хоть бы она оказалась тайно Джеком Ричером3 и это был захват заложника — ей двенадцать лет!
Майя хлопает ладонями по глазам и с тяжёлым вздохом падает на кровать.
— Мне не нравится, на что ты сейчас намекаешь, — говорит он.
— А мне не нравится, что ты этим занимаешься.
— Подожди секунду. Если бы ты дала мне объяснить…
— У тебя что, привычка болтать по ночам с несовершеннолетними?
— У меня вообще нет никаких привычек, связанных с несовершеннолетними! — он заикается.
Голос Эйдена срывается — и это прекрасно. Никакого веселья больше. Наконец-то.
— Я не... — он пыхтит, фыркает, издаёт целую симфонию раздражённых звуков. — Знаешь что? Давай начнём сначала.
— Нет уж. Мне этого разговора вполне хватило. Я кладу трубку.
— Подожди!
— Чего?
— Объяснения.
— Уверена, у тебя отличное объяснение. Мне оно неинтересно.
Он издаёт ещё один глухой рык в трубку.
— Тогда спроси у Майи.
— Что?
— Раз уж ты мне не веришь, спроси у Майи, зачем она со мной разговаривает по телефону в такое позднее время.
Голос Эйдена становится низким. Хриплым. Как шторм, который резко обрушивается на бухту и застревает там — один раскат грома накрывает другой, пока всё вокруг не начинает дрожать. Или это у меня внутри буря. Я уже не различаю.
Я щурюсь, отодвигаю телефон от лица и прикрываю микрофон ладонью.
— Ты вступила в секту? — спрашиваю я у Майи.
Он и правда звучит как сектант. Или, как минимум, глава пирамиды по продаже эфирных масел.
Она качает головой. Молча.
— Это крик о помощи?
Уголки её губ подрагивают в намёке на улыбку, но она вовремя одёргивает себя.
— Не для меня, — бормочет она.
— Это что сейчас было?
— Она имеет в виду, что это крик о помощи для тебя, — вмешивается Эйден.
Может, его голос и действует на доверчивых бедняжек, которых он втягивает в свой масляный культ, но на меня — нет.
— Да, это крик о помощи. Но для тебя. Именно поэтому она позвонила.
— Помощь в чём? — раздражённо бросаю я.
Меня бесит, что он это услышал.
Я в двух секундах от того, чтобы швырнуть телефон в мусоропровод. Моё терпение испарилось. Исчезло. Превратилось в пыль и забилось куда-то