— Я веду радиошоу, — спокойно говорит Эйден. — Майя позвонила, чтобы попросить совета по поводу свиданий.
— Совета? По свиданиям? Ей двенадцать! — стискиваю телефон так, что костяшки белеют.
— Она звонила не для себя. Она звонила для тебя. — Он тихо фыркает. — Меня зовут Эйден Валентайн, и вы слушаете «Струны сердца» — романтическую линию Балтимора.
«Струны сердца»
Эйден Валентайн: «Добро пожаловать в “Струны сердца”. Вы в прямом эфире».
Звонящий: «Серьёзно? Прямо сейчас?»
Эйден Валентайн: «Ага. Прямо в эту секунду».
Звонящий: «Офигенно».
Эйден Валентайн: «Ты звучишь… юно».
Звонящий: «Не так уж юно».
Эйден Валентайн: «Но явно моложе наших обычных слушателей».
Звонящий: «Учитывая, что твоя обычная слушательница — какая-то Шарлин, которая думает, что ты китайский ресторан…»
Эйден Валентайн: «Ладно, аргумент засчитан. Как тебя зовут?»
Звонящий: «Майя. Но я звоню не по поводу себя. Я звоню для своей мамы».
Глава 3
Эйден
Эфир окутывает тишина.
Вполне закономерная реакция. Уверен, мама Майи не ожидала застать свою дочь за разговором с радиоведущим поздно вечером. Не знаю, надеялась ли Майя, что её не поймают, или вообще не думала о последствиях — но ясно одно: мать в этом плане не участвовала.
Я смотрю, как медленно отсчитываются секунды на огромных часах над дверью. Двенадцать секунд мёртвого эфира — и это, возможно, самый захватывающий контент за весь год. Кидаю взгляд на красный индикатор на телефонной панели, проверяя, не разорвалось ли соединение. Я же обещал Джексону, что на этой неделе буду получать от работы больше удовольствия. Вот стараюсь.
Хотя сегодня и напрягаться не приходится.
Первое, что сказала Майя, когда я взял трубку: «Слушай. Мама меня убьёт, но что уж теперь».
А «что уж теперь», оказывается, — это разговоры о безрадостной личной жизни её матери, обвинения в сектанстве и — я снова бросаю взгляд на часы — уже целая минута тишины.
Я не получал такого кайфа от студии уже несколько месяцев.
Остальные звонки сегодня были в привычном, унылом стиле. Одна женщина пожаловалась, что муж не ценит её картофельную запеканку. Кто-то другой зачитывал список исторических неточностей в любовном романе, случайно купленном на библиотечной распродаже. Один вообще звонил по ошибке — хотел вызвать такси.
Словом, тоска.
Я готов дать маме Майи столько времени, сколько потребуется. Всё равно ничего лучше в программе нет.
— Люси? Ты на линии?
В наушниках — глухой шум, будто кто-то прикрыл ладонью микрофон.
Потом — едва различимое:
— Ты сказала ему моё имя?
Майя рассказала мне многое. Как зовут её мать. Какое вино та покупает, чтобы выпить в одиночестве под «Смертельный улов»4. Что иногда она плачет, если крабы застревают в сетке.
Я знаю о Люси больше, чем положено знать постороннему.
— Ага, — подтверждаю. — И ещё, что за всю твою жизнь у тебя не было ни одного серьёзного романа. Скажи, Люси, ты что, против свиданий?
На другом конце — тихий стон, почти болезненный:
— Это… прямой эфир?
Я киваю, будто она может меня видеть:
— Угу.
— Прямо сейчас?
— Вот в эту самую секунду. Знаешь такой мигающий красный огонёк? Это он мне шепчет: «Добро пожаловать в прямой эфир».
— Прекрасно, — выдыхает Люси. — Я как раз начала волноваться, что всё это будет унизительно.
Я усмехаюсь, глядя на пульт.
— А чего стыдиться?
— Ну конечно. Что может быть постыдного в том, что моя дочь звонит на радиошоу, чтобы обсудить мою личную жизнь?
— Отсутствие личной жизни, — уточняет Майя.
Следует короткая пауза. Потом — глухой шлепок, будто подушку кинули через всю комнату. И за ним — звонкий, искренний смех.
У меня в груди что-то сжимается. Тоска накатывает резко, тяжело. Я вспоминаю маму — как она прижимала к груди пакет с мармеладными червячками. Те самые, что клала мне в ланч каждый день. С запиской на клочке бумажного пакета.
— Твоя дочь очень тебя любит, — осторожно говорю я, чувствуя, что на той стороне, скорее всего, идёт бурное, но безмолвное обсуждение.
Я не хочу, чтобы Люси сбросила. Мне хочется чего-то нового. Я устал от жалоб на запеканку. Хочу узнать, что будет дальше.
— И ты называешь это любовью, мистер знаток? — Люси звучит насмешливо.
Голос мягкий, тёплый, как мёд в чашке чая. Приоткрытое окно. Свежий ветер.
— По-твоему, любовь — это когда дочь тайком звонит в эфир и сливает все мои тайны?
— Семьдесят процентов — любовь. Двадцать — подростковый бунт.
Люси смеётся, и я машинально сжимаю пальцы на кружке с кофе.
— А оставшиеся десять?
— Забота, — отвечаю. — Майя волнуется, что ты одна. Надеялась, что я смогу помочь.
Снова тишина. Глубже, чем раньше.
— Ты правда считаешь, что я одинока? — тихо спрашивает Люси. В голосе дрожь.
На фоне — шелест ткани, шёпот:
— Да, мам.
Люси выдыхает.
Тишина тянется.
— Давай так, — я поднимаю глаза к часам. — Сейчас уходим на рекламу, а ты пока реши, хочешь ли остаться и поговорить. Я отвечу на любые вопросы. Если не понравится — мы просто закончим. Идёт?
Она медлит.
— По шкале от одного до десяти... насколько всё это унизительно?
— Сложно сказать. Ты бы на сколько оценила?
— Семёрка. Может, даже ближе к восьмёрке.
— Пока недостаточно данных. Придётся поговорить подольше, чтобы узнать.
Я откидываюсь в кресле, нащупываю нужную кнопку на древнем софте, с которым всё ещё не умею нормально обращаться — несмотря на шесть лет работы.
— Балтимор, оставайтесь с нами. Вернёмся сразу после короткой паузы и слов от наших спонсоров.
— Мы, возможно, вернёмся после слов от его спонсоров, — бурчит Люси.
В голосе — недовольство, но уже без злости.
— Один из нас точно вернётся, — ухмыляюсь я, нажимая на «рекламу».
Реклама ёлочной фермы крутится в фоне, а я всё ещё остаюсь на связи с Люси и Майей.
— Прости за подставу, — говорю, не отключая наушники.
— Да уж, слышно, как ты извиняешься, — фыркает Люси.
В наушниках — вздох. Глубокий, терпеливый, как будто пропущенный сквозь оба уха. Упрямство в стерео.
— Хотя, может, это мне стоит извиняться.
— Всё равно, — пожимаю плечами и наугад тянусь за кофейником. Наливаю себе свежего и делаю громкий глоток. — Ну так что скажешь?
— Насчёт чего? Насчёт того, чтобы разглашать свои тайны какому-то незнакомцу в прямом эфире? — её голос колеблется. — Не лучшая идея, Эйден Валентайн.
— Какие тайны? — вставляет Майя.
Снова глухой звук — на этот раз мягче — и усталый смешок.
— Серьёзно, мам. Это же