— Я тебе покажу — кто это, старый развратник, — с облегчением узнал я голос Прасковьи Фёдоровны. — Открывай, а то дверь высажу. С кем ты там?
— Ну вот, — радостно констатировал Распутин, открывая дверь. — Всё по плану, как я и думал. Ровно через час следом за тобой и долгожданная моя суженая с детьми. А что у меня есть, соколики, — с этими словами Распутин вытащил откуда-то из-за пазухи три сахарных петушка. — Присядем на дорожку, потом помолимся и с Богом! Вперёд, в неизвестное!
— Ох, что удумал оглашенный, что удумал, — тихо запричитала Прасковья Фёдоровна. — Только в Петербурге освоилась, опять место менять. Нет мне покоя с тобой.
— Жизнь — это непокой! — мудро заметил Распутин. — Не причитай, лучше помолись крепко вместе со мной, путь неблизкий предстоит.
Буквально через 15 минут мы тихо, по одному покидали «Малинник» — это место разврата, ставшее для нас тихой гаванью в огромном океане проблем, расплескавшемся вокруг.
— Сюда, — командовал Распутин.
За поворотом нас ждал экипаж. Не знаю — сам Распутин его заблаговременно вызвал или побеспокоились голоса свыше, но факт был налицо — всё для побега было готово. Как же здорово, когда всё за тебя организуют и продумывают, — только и успел подумать я, когда дверца экипажа открылась, и из неё совершенно неожиданно появился Николай Александрович Романов собственной персоной.
— Пара-пара-пам-пам. Пам!!! В журнале «Ералаш»! — неожиданно заиграла в моей голове концовка всеми любимого детского киножурнала.
Глава 96
Похоже, на лицах наших были написаны такие испуг и удивление, что Николай Александрович внезапно принялся нас успокаивать.
— Друзья мои, ваши волнения совершенно излишни. Я прибыл не для того, чтобы останавливать вас, а только чтобы поблагодарить за всё и навечно попрощаться.
— Но откуда? Откуда Вам стало всё известно, Ваше Величество? — с трудом смог выдавить я.
— Всё предельно просто. На этот раз — никакой магии. Пётр Аркадьевич Столыпин — не единственная сила около моего трона. Владимир Николаевич Коковцов, да и другие не менее уважаемые господа, открыли мне глаза на его замыслы и проделки. Не надо считать меня дураком. Да, я на несколько лет выпал из обоймы, но прошу — не забывайте, что именно я природный монарх, в моих венах течёт кровь многовековой Романовской династии, в моих генах — заговоры, борьба за власть и бесконечные дворцовые перевороты. А потому я, наблюдая за состоянием дел в обществе и настроениями в моём ближайшем окружении, решил немного подыграть, создавая образ монарха стареющего, теряющего хватку и даже в некоторой степени заторможенного.
— Признаться, у Вас это неплохо получается, Ваше Величество, — я не выдержал и съязвил.
— Спасибо, — Николай Александрович сделал полукруг рукой в воздухе, а потом продолжил эту замысловатую фигуру в районе колен, обозначая нечто вроде лёгкого мушкетёрского поклона со снятой шляпой. — Так вот, мой дорогой тёзка, я безмерно благодарен тебе за всё, сделанное для России, пока ты волей случая вынужден был нести моё бремя власти. Я также искренне благодарю тебя за подробные пояснения, консультации и рассказы. Благодаря им, я в значительной мере адаптировался и готов продолжить начатое тобой дело.
Эти слова прозвучали настолько неожиданно и были такими трогательными, что на моих глазах невольно выступили слёзы.
— Не волнуйтесь за меня, господа. Мне будет несколько не хватать вас обоих, но я справлюсь. Будьте покойны, надеюсь, Владимир Николаевич мне основательно поможет. Да и Столыпина я со счетов окончательно не списываю, хотя в Петропавловской крепости ему, дабы немного остудить голову, посидеть и подумать не помешает.
Я окончательно расчувствовался, глаза Распутина тоже подозрительно заблестели.
— Столыпин следил за тобой, я — за тобой и за Столыпиным. Но мои люди, признаюсь, выполнили эту работу лучше, додумавшись поставить опытного человечка и около потайного выхода из дома Григория Ефимовича, — Николай Александрович мягко улыбнулся. — И последнее. Позволь, уважаемый тёзка. Прошу тебя немного преклонить голову.
Я последовал его просьбе, после чего император возложил на мою шею что-то очень красивое и очень тяжёлое. Я не сразу признал, что это Императорский орден Святого Апостола Андрея Первозванного, высший орден Русского царства, на цепи из семнадцати звеньев.
— Он твой по праву. И ещё вот, — Николай вложил в мою руку увесистый мешочек. — Это золото. Думаю, что оно будет ценно во все времена. Правда, Григорий?
С этими словами Николай вложил второй аналогичный мешочек в руку растерявшегося от неожиданности Григория Распутина. Первой пришла в себя практичная и хозяйственная Прасковья, начавшая изо всех сил благодарить императора.
— Не стоит благодарности, она абсолютно заслуженна, — улыбнулся Николай Александрович. — Друзья, долгие проводы — лишние слёзы. А потому примите на дорогу моё благословение и дайте последние добрые советы, ибо вы покидаете это время, а я остаюсь в нём.
— Ваше Величество, позвольте обратить Ваше внимание на три важнейших момента. Во-первых, пообщайтесь, пожалуйста, с Вильгельмом и напомните ему о необходимости устроить судьбу некоего художника — Адольфа Гитлера, потому как, если не сделать этого, будет новая страшная война. Во-вторых, всячески поощряйте науку и образование, не бойтесь делать своих подданных умней и образованней, и, в-третьих, постарайтесь, если не подружиться, то хотя бы договориться с американцами, наиболее подходящий для этого президент — Франклин Рузвельт. А если Вы ещё поможете молодому Франклину излечиться от полиомиелита, который даст знать о себе через несколько лет, будет вообще здорово.
— Храни Вас Бог, Ваше Величество, не поминайте лихом! — произнёс Распутин и трижды перекрестил Николая Александровича.
Глава 97
Смутно помню наше путешествие во времени. Временной ход оказался в одном из дворов на Невском проспекте.
— Здесь, — уверенно сказал Распутин и вдруг сильно толкнул меня в спину.
Я сгруппировался, предчувствуя удар телом о камни, но никакого удара не последовало, вместо этого я полетел куда-то вниз, вращаясь, кувыркаясь и теряя сознание…
Пришёл в себя я от того, что кто-то мягко, но настойчиво звал меня по имени.
— Николай Александрович, Николай Александрович…
Ну нет. Если я второй раз окажусь в Успенском соборе в момент коронации 1896 года и это окажется петлёй времени, из которой не выбраться, то я, как бы грешно это ни было, точно наложу на себя руки.
С огромным волнением я открыл глаза