Кряхтя, я встал на пне. Танька повернулась спиной. Я вздохнул, посмотрел на хранительницу. Той, судя по выражению призрачного лица, было до зарезу интересно, что получится.
— Колени согни чуток, — сказал я. — И спину выпрями. И прямо держи!
— Лезь давай!
— Команду слушай!
— Фр! Нудный ты!
Но послушалась, чуть присела, спину выпрямила.
Я старался быть нежным. Но всё равно таких звуков подо мной ещё ни одна девушка не издавала.
— Ы-ы-ы-ыгкх-а-а-ар-р-р-рс-с-с-с!
Потом с ещё одним непередаваемым звуком вдохнула и, подхватив меня под колени, заковыляла к озеру.
— Уронишь — он умрёт! — воодушевляла хранительница. — И ты умрёшь. За осквернение.
— Ы-ы-ы! — только и сказала Танька.
Я сомневаюсь, что одних её физических сил бы на эту процедуру хватило. Но уж упорства Татьяне было не занимать. На одном упорстве, наверное, и допёрла. Зашла в озеро по колено — тут-то колени и подкосились. И рухнули мы оба в пучину…
— Саша⁈ — всполошилась Танька, едва вынырнув. — Ты живой⁈
Я тоже вынырнул, отплёвываясь. Вода, впрочем, оказалась чистой и приятной на вкус. Но мало ли что на вкус приятно. Вдруг какая-нибудь кишечная палочка или типа того… Бегай потом по магам-врачевателям.
— Умер! — доложился я. — Восстал из мёртвых, пришёл по твою душу, дабы мстить.
— Дурак! — Танька толкнула меня в грудь, я упал и снова ушёл под воду.
Озеро стремительно становилось глубже. Сейчас я уже на полтора своих роста погрузился. Тут же, запаниковав, поплыл наверх. В сапогах Фёдора Игнатьевича это было непросто, но сапоги я бросить не мог, поскольку был человеком ответственным и к чужому добру относился с уважением.
Кое-как догрёб до поверхности. Вынырнул, задышал. Танька меня схватила, поволокла к берегу.
— Прекратите баловство! — услышал я возмущённый голос хранительницы. — Это священное место!
Точно, блин. А мы как-то подзабыли, что священное. Ну трудно, знаете, сконцентрироваться на святости, когда такой ерундой страдать приходится.
Мы встали рядом, по пояс в воде, и уставились на хранительницу, которая степенно заходила в озеро.
— Из-за тебя я вся мокрая, — прошипела Танька.
— Таково уж моё влияние на женский организм.
— Сашка, я тебя прибью! — Покраснела.
— Не прибьёшь, ты меня любишь. Я твой лучший и единственный друг.
— Фр!
— Сама такая.
— Это переходит все границы! — воскликнула хранительница. — Молчание!
Она взмахнула рукой, широкий рукав потянулся за нею красивым шлейфом, и воздух вокруг нас заискрился. Как будто тысячи светлячков выскочили откуда-то и засияли. Или как будто бы маленькие звёздочки заполонили воздух.
В общем, мы, конечно же, сразу замолчали. Я только мысленно не замолчал. Принялся прикидывать, что это за магия такая, откуда взялась и как работает. Выходило по-разному. Могла быть ментальная, иллюзионная и даже боевая энергетическая.
— В эту судьбоносную ночь, — провозгласила хранительница, красиво размахивая руками, — ты, Татиана Соровская, узнаешь, какой магический дар достался твоему ребёнку!
Танька только вздохнула. Может, представила, как когда-нибудь со своим ребёнком сюда вернётся…
А это, кстати, очень скоро может быть. Потому что жених у неё имеется — неофициальный, правда. И я его ни разу не видел. Потому что он где-то в заграницах шорохается. Но к осени ждут возвращения. Вот чего, кстати, Фёдор Игнатьевич и заактивизировался по моему поводу.
— Разожми руки! — голосила хранительница. — Позволь моим силам позаботиться о малыше.
Танька посмотрела на свои совершенно разжатые руки. Пожала плечами, поморщилась — болели, видать, плечи.
И тут силы хранительницы принялись обо мне заботиться. Я почувствовал, как меня поднимает из воды. Иными словами, я — взлетел. Медленно и плавно. Повис, как дурак, в полуметре над озером. Танька смотрела на меня снизу обеспокоенным взглядом.
Хранительница повела рукой, и та же неведомая сила разложила меня в горизонтальную плоскость. А потом — опустила обратно на воду. Я закачался на поверхности, опять глядя на небо.
— Слуги мои! Осколки неба изначального! Пройдите сквозь этого младенца, и пусть тот из вас, кто ему сродни, останется.
«Светлячки» оперативно собрались надо мной в фигуру, напоминающую пику.
— Мама, — сказал я.
Пика обрушилась вниз и пронзила мне грудь.
Я уж было почти собрался закричать, но вдруг смекнул, что боли нет. Светлячки прошли сквозь меня с лёгким, даже, пожалуй, приятным покалыванием, вынырнули из воды и снова заплясали вокруг в воздухе.
А хранительница принялась с немыслимой скоростью их пересчитывать, тыкая пальцем и что-то шепча.
Ну, удачи, конечно. Навскидку их тысяч десять точно…
Однако хранительница справилась быстро. Лицо её исказилось, и она прокричала:
— Не может быть!
— Нет у него никакого дара, да? — спросила зловредная Танька.
Ни слова не говоря, хранительница ещё раз стремительно пересчитала светлячков и подошла ко мне. Вода от её движения не колыхнулась.
Надо мной нависло призрачное лицо. Оно внимательно меня осмотрело и уставилось на Таньку.
— Что такое? — занервничала та.
— Радуйся, Татиана Соровская! Ибо редким даром обладает твой ребёнок.
— Да ладно? — хором выдали мы с Танькой.
— В нём живёт дар Ананке.
Я чуть повернул голову, чтобы посмотреть на Танюху. И даже испугался: она сделалась едва ли не бледнее самой хранительницы.
— А… Ананке?.. — пролепетала она.
— Ананке, — выдохнула хранительница и простёрла надо мной руку. — Так пусть из искры возгорится пламя, когда костёр готов и кремня ждёт кресало!
Что-то полупрозрачное, колышущееся возникло между её ладонью и моей грудью. Сердце забилось часто-часто. На миг мне показалось, что я задыхаюсь, в глазах потемнело.
А потом я сделал глубокий вдох, и мне стало так хорошо, что я улыбнулся.
* * *
Несмотря ни на что, обратно до определённой черты меня опять пришлось переть Таньке, на своём горбу. Да ещё и в горку. Как она это выдержала — я даже представлять не пытался.
Она ещё в озере сняла туфли и держала их в руке, так что мне приходилось смотреть изо всех сил в сторону и чем-то занимать мысли, чтобы не скатиться на самое дно своего неизбывного фетишизма.
— Можно, — подсказала хранительница, и Танька со стоном рухнула набок.
Она лежала на траве совсем без сил, облепленная мокрым платьем, и тяжело дышала. Я же лежал рядом из солидарности. Хранительница мыкалась неподалёку, напоминая продавщицу, которой не терпится закрыть магазин и свалить домой, но приходится терпеть припёршихся в последнюю минуту нудных и тупых покупателей.
— Никогда не буду рожать детей, — пришла Танька к неожиданному выводу. — Ни за что на свете. А чтобы оградить себя от соблазна — уйду в монастырь. Вот только ещё немножечко поживу — и в монастырь.
— Там работать надо, — сказал я. — Много. И тяжело. А потом — молиться.
— Тьфу. Вечно ты всё испортишь, Сашка.
— Так я ведь стар