— Я весь внимание.
— Никаких комментариев прессе. Вообще никаких. Ни «без комментариев», ни «я подумаю», ни «может быть позже». Просто не берите трубку с незнакомых номеров. Если подойдут на улице — молча проходите мимо. Если будут настаивать — говорите, что все вопросы через вашего адвоката, и давайте номер моего помощника. Я уже скинул вам. Я сам решу, что и кому отвечать.
— А если спросят про операцию? Про увольнение?
— Особенно если спросят про операцию и увольнение. Сейчас у нас идет подготовка к суду, и любое публичное высказывание может быть использовано против вас. Журналисты будут выдергивать фразы из контекста, перевирать смысл, ставить рядом с провокационными заголовками. Нам это не нужно.
— Понял.
— И еще. Эта история с Лейлой Хусаиновой… — Караяннис помолчал. — Постарайтесь пока не контактировать с семьей Хусаиновых напрямую. Если они сами выйдут на связь — сообщите мне. Там много подводных камней, и нужно понять их намерения, прежде чем вы во что-нибудь ввяжетесь.
— Хорошо.
— Отлично. Держите меня в курсе. И не волнуйтесь — публичность в данном случае скорее плюс, чем минус. Просто нужно правильно ей распорядиться.
Он отключился. Я посмотрел на экран телефона: еще два пропущенных с незнакомых номеров и новая эсэмэска от какого-то «Татарстан-информа».
Удалил не читая, после чего выключил телефон и направился к остановке.
Да, снова своим ходом, потому что моя «девятка» так и не завелась, а заняться ею руки пока не дошли.
* * *
Домой я добрался на автобусе. Всю дорогу смотрел в окно, обдумывая слова Караянниса и собственные планы.
И размышлял.
Итак, что у меня в активе. Стрим Лейлы наверняка разнесся сарафаном, и мое имя теперь знает половина Казани. Не просто так журналисты охотятся за комментариями. Видимо, девушка что-то вроде местной знаменитости. Селебрити, чья жизнь интересует всех — от уборщицы тети Нины до, не удивлюсь, Эдика Брыжжака.
Так что сейчас Харитонов наверняка рвет и мечет, а Мельник… с Мельником непонятно — может радуется, что справедливость… нет, пока не восторжествовала, но все же, а может, злится, что я привлек внимание к больнице.
С одной стороны, публичная благодарность от дочери Хусаинова — это серьезный козырь, и труднее будет тихо замять мое дело, повесить на меня все грехи. С другой — внимание прессы означает внимание вообще, ко всему: к моему прошлому, к долгам, к тому, что уволенный накануне по собственному желанию врач-алкоголик внезапно сделал нейрохирургическую операцию, да не кому-то там, а самой… В общем, кто-нибудь обязательно начнет копать, а копать там есть что. И, скорее всего, ребята уже копают вовсю.
Интересно, что там Рубинштейн? Как девчонка вообще прорвалась в прямой эфир? Ей еще лечиться и лечиться! Не иначе, приболтала охранника или выторговала в аренду телефон у медперсонала.
Ладно, нечего паниковать раньше времени. Да и стоит ли вообще паниковать? Артур Давидович Караяннис знает свое дело, а мне лучше заняться тем, что можно контролировать.
Письмо с запросом («кирпичом» Караянниса) отправлено в больницу. Встреча с юристами Алисы сегодня. Деньги с виртуального счета все еще не пришли, но это вопрос времени. Что еще?
Что еще — вспомнил уже во дворе. «Девятка» стояла там, где я ее оставил в последний раз — на дальнем краю парковки, впритык к покосившемуся забору детской площадки. Грязная, с птичьим пометом на крыше, она выглядела так, будто пробыла здесь не пару дней, а лет десять. Левое зеркало держалось на честном слове и синей изоленте.
Я подошел, открыл дверь водительским ключом и сел за руль. Повернул ключ зажигания. Тишина — даже стартер не щелкнул.
Повернул еще раз с тем же результатом. Аккумулятор сдох окончательно.
Я вышел, захлопнул дверь и посмотрел на машину со стороны. Ржавчина на порогах, вмятина на заднем крыле, происхождение которой терялось во мраке истории, резина лысая настолько, что любой гаишник оштрафовал бы на месте. Техосмотр просрочен на полгода, ОСАГО, кажется, тоже.
И на кой черт мне с ней возиться? И так столько денег штрафстоянка сожрала.
Нет, нужно продавать. Однозначно продавать. Толку от нее никакого, только деньги на стоянку и налог. Вопрос в том, как продать машину, которая не заводится? Притащить на эвакуаторе в автосервис? Это сколько денег на ветер? Или найти покупателя, который возьмет как есть, под восстановление?
— Чего грустишь, сосед?
Я обернулся. Мужчина стоял в паре метров от меня, держа в руках пакет из «Пятерочки». Помятое лицо, мешки под глазами, трехдневная щетина — хроническое недосыпание читалось в каждой черте, и я автоматически отметил чуть желтоватый оттенок склер и сухость губ. Печень? Или просто обезвоживание от бесконечных ночей с младенцем?
Я вспомнил его — Алла Викторовна назвала его Ринатом, когда я вызывал участкового Гайнутдинова усмирять Брыжжака.
— Здорово, Ринат, — кивнул я.
— С машиной что-то? — спросил он.
— Да вот, думаю, что с этим чудом техники делать.
— А чего думать? — Он подошел ближе и оценивающе оглядел «девятку». — Продай.
— Хотел бы, но она даже не заводится — аккумулятор сдох.
Ринат присел на корточки, заглянул под днище, потом выпрямился и похлопал машину по капоту.
— Слушай, а тебе она вообще нужна?
— В каком смысле?
— В прямом. Ты ж вроде особо не ездишь, а мне как раз тачка нужна для дачи — дрова возить, картошку. Такая рабочая лошадка для этого самое оно: дешевая в ремонте, запчасти копеечные, жрет немного.
Я посмотрел на него с интересом.
— Хочешь купить?
— Почему нет? — пожал плечами он. — Как есть, со всеми болячками. Сам разберусь — у меня абый в гараже работает, посмотрит, что к чему. Как раз подработку сделал, деньги есть.
— И сколько дашь?
Ринат почесал небритый подбородок и еще раз оглядел машину, прищурившись.
— Ну… Тыщ сорок дам. Справедливая цена за такой хлам.
Сорок тысяч. Я прикинул в уме: машина убитая — это факт, но еще способна ездить, если аккумулятор заменить, а движок пока вполне живой. Сорок — немного, но зато не надо возиться с объявлениями, просмотрами, торгом с незнакомыми людьми.
— Годится, — сказал я. — По рукам.
Мы пожали друг другу руки. Ринат полез в карман куртки, достал потертый кошелек, отсчитал купюры и протянул мне.
Я пересчитал. Тридцать пять.
— Ринат,