Иногда к нему приходили разные люди. В первый момент они казались ему незнакомыми, потом он понимал, что знает их, причем знает очень близко, но вспомнить, кто они или хотя бы как их зовут, Александру удавалось не сразу. Стоило ему начать вспоминать имена этих людей, и книжный шкаф напротив дивана вновь принимался раздуваться, а мысли начинали путаться еще сильнее. Тогда он закрывал глаза и убеждал себя немного отдохнуть, надеясь, что после этого ему все-таки удастся узнать хотя бы некоторых посетителей. Ему становилось немного легче без постоянно меняющих очертания предметов перед глазами, но память к нему все равно не возвращалась. К тому же даже с опущенными веками он продолжал слышать чьи-то голоса, казавшиеся знакомыми, но неизвестно кому принадлежавшие. А попытки вспомнить, где он их слышал, утомляли его еще сильнее…
Время от времени случались и проблески в памяти. Тогда он узнавал своих ближайших друзей, врачей и слуг, разговаривал с ними, слушал их обнадеживающие слова и делал вид, что верит им. А потом свет снова начинал меркнуть, знакомые лица сливались в сплошное розоватое пятно, голоса звучали невнятно и искажались до неузнаваемости… И только один голос, негромкий, но каким-то образом прорывавшийся в кабинет сквозь закрытую дверь и достигавший его слуха, Александр узнавал всегда. Голос был высоким и мелодичным, звонким и в то же время нежным. Поначалу Пушкин не мог разобрать слов, но ему было ясно, что этот голос кого-то о чем-то просит. Точнее, даже не просит, а умоляет. Еще ему казалось, что обладателю высокого голоса что-то отвечали другие люди, с грубыми и неприятными голосами, но в этом он уже не был до конца уверен. Все прочие звуки были слишком глухими и далекими, и только этот пронзительный голос он слышал по-настоящему хорошо. Голос Натальи… Она долго, бесконечно долго, как казалось Александру, вымаливала что-то у окружавших его людей. Потом голос ее стал звучать громче и жестче, просьбы превратились в требования, с каждой минутой все более настойчивые. Но добиться своего Наталье не удалось. Прошло еще какое-то время, на нее прикрикнули, и тревожная музыка ее голоса стихла. Вместо него стали раздаваться какие-то другие звуки, но они были слишком тихие, и Пушкин не стал прислушиваться к ним и пытаться понять, что они означают. Это его не интересовало. Он лишь ждал, что снова услышит свою любимую жену.
Ждать пришлось невообразимо долго. Рядом с ним звучали другие голоса, то совершенно незнакомые, то вызывающие в памяти какие-то смутные образы чем-то близких ему людей. Иногда разговаривали между собой, иногда обращались к Александру, и пару раз он, как ему казалось, даже что-то отвечал им, но потом не мог вспомнить ни их вопросов, ни своих ответов. Правда, он особо и не пытался это сделать. О чем бы они ни говорили, это теперь не имело никакого значения.
И вдруг, совершенно неожиданно, когда он уже почти потерял всякую надежду, рядом опять зазвучал тихий любимый голос. Теперь он был близко, совсем близко, его не отделяли от Александра никакие преграды, он мог расслышать каждое произнесенное слово. А потом, так же внезапно, ему стало ясно, что он еще и понимает их смысл.
— Я ничего не буду говорить, я не буду его трогать, я только рядом с ним посижу, — уже не просительным, а каким-то отрешенным тоном говорила Наталья.
Другой мужской голос начал что-то отвечать ей. Александр узнал и его — это был Владимир Даль, его друг, литератор и врач, который уже приходил к нему. Пушкин разобрал в его речи только одно слово — «нельзя», после чего снова стало тихо. И тогда поэт вдруг испугался, что тишина затянется на много часов или дней, а родной голос и вовсе вернется не скоро, — испугался так сильно, что решил попробовать помешать этому.
— Натали… — позвал он, собрав для этого все оставшиеся у него силы. — Таша!..
В тот раз его никто не расслышал. Было темно, и, возможно, все дежурившие возле его постели вышли из комнаты, а может, Александру только показалось, что он произнес имя жены громко вслух, на самом же деле его голос звучал слишком тихо? Этого он тоже не понял, но решил, что, отдохнув как следует, позовет ее снова. Рано или поздно рядом окажется хоть кто-нибудь, кто его услышит, поймет, что ему нужно, и позовет Наташу.
Собираться с силами во второй раз Пушкину пришлось очень долго. Ни на мгновение не отпускавшая его боль усилилась, и какое-то время он мог думать только о том, как бы сдержаться и не закричать. Ему казалось, что так прошли целые сутки, потому что в комнате в какой-то момент стало темнеть, потом она полностью скрылась во мраке, а еще через некоторое время тьма начала медленно рассеиваться, и сквозь нее опять проступили очертания мебели. Боль как будто бы чуть уменьшилась, но вместе с ней ушли и последние силы, и Александр опять не смог произнести ни слова. Он лишь негромко простонал, надеясь привлечь чье-нибудь внимание и боясь, что это не поможет и его никто не услышит.
Его услышали. Откуда-то сверху к нему метнулась странная тень, чьи-то пальцы аккуратно, но крепко взяли его за руку. Александр обрадовался и, пытаясь рассмотреть того, кто откликнулся на его стон, сжал эти пальцы. Тень нагнулась к нему, и совсем тихий голос — из тех, смутно знакомых, но так и не узнанных, — начал ласково уговаривать его почти в самое ухо:
— Не сдерживайся, не надо, не мучай себя! Если хочется стонать и кричать — кричи! Кричи, плачь, если больно, так легче будет…
«Стонать, кричать… зачем это? — не сразу понял Пушкин. — Ах да, стонать надо, если больно! Но… тогда ведь и Наташа узнает, что ему больно, тогда она тоже будет из-за него плакать! Нет, нельзя этого делать, нельзя…»
— Нельзя!.. — произнес он вслух, и на этот раз у него получилось сказать это достаточно громко и четко. — Нельзя стонать… жена услышит. Стыдно…
Ему стали говорить что-то утешающее, но он опять не мог расслышать отдельные слова и не понимал их смысла. Ему было досадно, что он истратил накопленные силы на ответ и теперь не может попросить, чтобы к нему позвали Наталью. К счастью, утешавший его человек не уходил.