– Наелась? Вот и славно, расскажи теперь, отчего с протянутой рукой стоишь? Что приключилось, где твой батюшка? Впрочем, от тюрьмы да от сумы не зарекаются… – молвил в задумчивости Симеон и покосился на живот молодой женщины.
Катюша перехватила его взгляд и горькая улыбка тронула ее губы. Потупилась и поведала:
– Когда ордынцы нагрянули, мы у Серпухова разгружались. Батюшку зарубили, а меня изнасильничали. На счастье, сбежать удалось… Блуждала по лесу, ягодой перебивалась, боясь волков и татар. Когда невмоготу стало, вышла к людям – оказалось, хан уже ушел. Обитаю теперь в погребе, что остался от нашего двора. Зимой не знаю, как и выжила… А ты откуда взялся?
– Я из неволи возвращаюсь. Дом мой наверняка спалили, придется все сызнова начинать.
– Ночуй у меня, коли негде.
Наутро Симеон отправился на место своего двора, откопал под старой березой кринку с деньгами и начал отстраиваться. С Катюшей обвенчался в новой церкви святителя Николая, что на Никольской улице, дабы младенец считался законнорожденным, а что обесчещена, за то осуждать не мог, то грех не на ней – на других.
Еще через несколько дней у молодоженов родился черноволосый и темноглазый малыш – ни в мать, ни в отца. Нарекли Еремеем, в память о приятеле Симеона. Так на свете стало не только одним человекам, но и одним христианином больше.
35
Конец благодатного месяца травня, нареченного так за обилие луговой зелени, который в юлианском календаре называется маем. В эту самую пору московское посольство добралось до Сарая-Берке, но Тохтамыша там не застало. Со своим двором и гаремом по старой монгольской традиции он откочевал в придонскую степь за Волгу, туда, где ковыль переливается серебристыми волнами и цветут дикие маки. Их запах кружит голову, и кажется, что земля объята пламенем.
Посольским ничего не оставалось, как только последовать за ханом. Наняли в проводники двух улан [107], уверявших, что знают Дикое поле как свои пять пальцев, пересели на лошадей и пустились на поиски хана.
Для выросших среди лесов москвичей степь – чуждый, враждебный мир, потому ехали со всевозможными предосторожностями, высылая вперед дозоры из надежных людей, ведь везли собранное с неимоверным трудом серебро, потеря которого могла обернуться катастрофой… На седьмой день пути узрели ханскую ставку. В центре ее возвышалась огромная голубая юрта, расшитая золотом, вокруг которой стояли шатры сановников. Дальше теснились палатки, шалаши и кибитки слуг и воинов охраны. Ставка выглядела настоящим городом, имевшим свои улицы, площади и переулки, в ней был даже минарет в виде тополя, на который пять раз в день по веревочной лестнице взбирался муэдзин, чтобы призвать правоверных к молитве.
В ту пору Тохтамыша более всего заботило усиление Железного Хромца – Тимура Гургана, зятя Великого хана [108] – под таким именем его поминали на еженедельной пятничной молитве в Самарканде – Жемчужине Востока. В этом то ли человеке, то ли дьяволе таилась потусторонняя магическая сила, которая вела его от победы к победе, и казалось, не родился еще тот, кто остановит его. Такими, верно, были Александр Македонский, Атилла и Чингисхан. Войска Тимура смерчем проносились по Азии, обращая в пепел и руины города и селения, а впереди его всадников, вселяя смятение и ужас, летела молва о его жестокости.
Тохтамыш давно следил за своим бывшим союзником, скрывая неприязнь к нему. Ныне сын Тимура Мираншах подавлял восстание в Герате, а сам он готовился обрушиться на Тебриз.
Он не только завоевал Хорасан и часть Прикаспия, относящиеся к улусу Джагатая, но овладел Хорезмом, на который не имел прав, ибо нарушил тем волю Чингисхана, отдавшего этот край Джучи и его потомкам, а значит, Тохтамышу [109]. Неизбежность столкновения была очевидна… В поисках союзника хан отправил Кутлу Буги в Каир к Баруку, ставшему теперь султаном Египта и Сирии. Только вот до Каира слишком далеко, потому хана больше занимали его непосредственные соседи.
В тот день хан принимал московское посольство. Благосклонно, даже доброжелательно, хотя и не без примеси ехидства, выслушал говорливых словоохотливых бояр. «Обгадились и явились вымаливать прощенье. Что ж, повинную голову меч не сечет, но оставить ли за Дмитрием Владимирский стол надо еще подумать», – рассудил Тохтамыш, затем угостил княжича восточными сладостями и оказал ему честь, предложив сыграть с ним в «великие шахматы» [110], которые пользовались на Востоке большой популярностью. К ним Тохтамыша приучил все тот же Тимур. Однако Василий не владел и обычными шахматами, на Руси им предпочитали шашки – проще и быстрее. Снисходительно улыбнувшись, хан отпустил отрока:
– Ступай с миром, и пусть за каждым твоим дурным поступком следует добрый, который загладит предыдущий.
Прием у Тохтамыша произвел впечатление на княжича, и ему подумалось, что взрослые зря стращали его татарами – они очень обходительны и добры, а сколько у них разных сладостей…
Как бы то ни было, но торжественная аудиенция – пустая формальность, все должно было решиться позже, за задернутыми пологами шатров и закрытыми дверями ханского дворца. Это понимали как ордынцы, так и русские, но ничуть не заботило черного кота Веню, присмотревшего себе в ставке красивую, но ужасно капризную персидскую кошечку, любимицу ханской дочери Ненеке-джан.
Добиваясь Владимирского стола, в Орде всю зиму просидел тверской князь с сыном, склонявший ханских советников на свою сторону. Могло показаться, что Великое княжество Владимирское безвозвратно потеряно Дмитрием Ивановичем, но так не считали бояре Федор Андреевич Кошка с Андреем Ивановичем Одинцом. Вскоре они переломили ход событий, и все оказалось не так безнадежно, как представлялось сперва.
Используя любую возможность, они убеждали ханский двор в том, что в его интересах оставить все как есть и не менять расстановку сил. Это преподносилось так, мягко и ненавязчиво, что постепенно Тохтамыш начал склоняться к тому же. Да и правда, если отдать Владимир тверскому князю, то еще неизвестно, соберет ли тот «выход» с обескровленных и разграбленных земель, а деньги требовались для войны с Тимуром. К тому же хан понимал, что вокняжение во Владимире Михаила Тверского невозможно без его военной поддержки, а распылять силы не хотелось. О последнем московские посланцы, конечно, не догадывались, но не сомневались в том, что хан, царевичи, визири и прочие ордынские сановники не упустят русское серебро.
Все лето шли сложнейшие, по-восточному замысловатые дипломатические игры. Каждое слово в них могло стоить очень дорого, а могло и ничего. Осенью задули холодные пронзительные ветра, в степи стало неуютно, и переговоры перенесли в Сарай-Берке, а к декабрю московские бояре добились невероятного –