В Успенском соборе свершили напутственное молитвословие на дальнюю дорогу, Василий подошел к Евангелию, принял благословение от Пимена, и все направились на Подол, к реке, где стояли ладьи.
Простившись с обливающейся слезами матушкой и хмурым отцом, наследник опустился на колени и поцеловал родную землю, чем умилил провожавших его до невозможности. Не сам, вестимо, до того додумался – добрые люди подсказали.
Речным путем по большой воде посольство отплыло из Москвы. Княжич Василий Дмитриевич прихватил с собой и Шишку, который состоял при нем то ли слугой, то ли рындой, то ли смотрителем за котом. С ними плыл и Веня, недовольный тем, что его таскают по белу свету на просмоленных посудинах, которые он ненавидел еще больше, нежели собак.
34
Добравшись до Кафы, Симеон намеревался тут же тронуться дальше, но бывалые люди отговаривали:
– Куда ты, дурачина, дождись тепла. Шляхи просохнут, пойдут торговые караваны, с одним из них и доберешься до своей Москвы. В Поле в одиночку не суйся, если не хочешь попасть в зубы степных волков или в руки разбойников…
– Утки да гуси на гнездовья потянулись, а я чем хуже? То, что на роду написано человеку, он получит даже не вставая с постели, – отвечал на это Симеон, но зачем спешил – и сам толком не понимал, ведь уже знал о сожжении Москвы, и догадывался, почему мать не прислала за него выкуп.
В портовой гостинице нашел такого же, как и сам, нетерпеливого паломника из Мурома, возвращавшегося домой, и сговорился идти с ним вместе. Набив провизией заплечные мешки, пустились в путь. По дороге Симеон наслушался всякой всячины об Иерусалиме, о том, что ущелья и горы там каменные, а места безводные, о тамошних обычаях, о том, что монахи там не соблюдают постов и мясо не сходит с их стола даже на страстной неделе, когда все говеют. Последнее немало удивило, но паломник разъяснил:
– Сие для того, чтобы враг не одолел. Там нередки стычки меж разными ветвями христиан: католиками, православными, армянами, коптами, потому бледных и слабых среди чернецов нет.
Попутчики благополучно пересекли Дикое поле и оказались в рязанских пределах. Здравствуй, матушка Русь, принимай своих сынов!
Однажды остановились на ночлег в березовой рощице, ибо жилья поблизости не было, а темнело. Елок, чтобы устелить землю лапником, не нашли, а спать на холодной весенней земле поостереглись – вскарабкались на деревья и привязались веревками, дабы не свалиться в дреме.
Разбудил Симеона злобный звериный рык и истошный человеческий крик. На соседнее дерево, сопя, взбирался проснувшийся после зимней спячки косолапый. Паломник не мог ни бежать, ни оказать сопротивления, поскольку нож выронил, а другого оружия не имел. Крестился да вопил, чувствуя приближение лютой, жестокой смерти. Зверь наконец добрался до него… Симеону снилось это до конца его дней, и всякий раз при этом он просыпался в холодном поту.
Сидя на соседнем дереве, ни жив ни мертв, он не мог оторвать взгляда от происходящего рядом. От боли и страха паломник вскоре отдал Богу душу. Симеон ждал, когда настанет его черед, но зверю, видно, хватило и одного. В конце концов стряхнул с себя оцепенение, соскользнул на землю, ободрав руки, и пустился наутек, да так, что в ушах засвистело. Впрочем, если б медведь пожелал, то настиг бы – от него не удерешь, он только с виду неуклюж.
Дальнейший путь прошел без неприятностей, если не считать того, что развалились сапоги. Пришлось сплести себе лапти – берестяная обувь еще удобней: в ней легко и мягко.
Наконец доплелся до Москвы. Прежде белокаменный Кремль теперь темнел от копоти.
У Фроловских ворот непроизвольно скользнул взглядом по нищим, выпрашивавшим подаяния. Несчастных, голодных, оборванных, бездомных было тогда полным-полно. Да и как иначе: каждый третий год выдавался неурожайным, каждый пятый – голодным, а тут еще нашествие ордынцев, сбор «выхода» и другие поборы. Главным человек той эпохи почитал не умереть с голоду, но это было непросто…
Сделав несколько шагов, сам не понимая зачем, Симеон обернулся. Женщина на сносях, стоящая среди нищих, показалась знакомой. Вгляделся – и сердце ёкнуло: Катюша, дочь кормщика. Неужто она? Вернулся.
– Не Фрол ли твой батюшка? – хриплым от волнения голосом в смятении, заполнившем душу, спросил Симеон.
– Тебе-то что? Накорми сперва, а потом и расспрашивай. Языком-то вы молоть все горазды…
– И то верно, – спохватился молодой человек, суетливо полез в заплечную котомку, развязал лямки, достал сухарь с луковицей и протянул. – Это пока все, что у меня есть, не погнушайся…
Не заставив себя просить дважды, женщина принялась уплетать предложенное, а Симеон, будто завороженный, смотрел на нее. Когда все доела, он взял ее за руку:
– Пойдем, перекусим по-людски.
Ох как трудно отказаться голодной от такого предложения, и женщина двинулась за Симеоном. Вероятно, не отказала бы и любому другому, предложившему еду. По пути, кивнув на ее живот, спросил:
– Мужняя жена, что ли?
Опустила глаза и покачала головой.
– Девица…
– А это ветром надуло?
Только вздохнула, а Симеон прикусил язык, отвернулся и принялся разглядывать строящиеся дома. Город быстро возрождался, везде стучали топоры, то и дело попадались подводы с бревнами, печным кирпичом, камнем и прочим. Одними из первых, опережая Божьи храмы, вслед за великокняжеским теремом поднялись корчмы и наполнились шумливым людом.
Свернули в первое попавшееся заведение. Его было издали видно по настежь распахнутым воротам – милости просим, заходи, честной народ. Неторопливо, будто иерей к аналою [106] на божественной литургии, к посетителям подплыл корчмарь:
– Что изволите?
– Гороховой похлебки, ячневой каши и пирог с рыбными молоками, – заказал Симеон.
Когда все принесли, достали ложки, находившиеся с каждым, как нательный крест. Их носили за поясом, за голенищем, в суме или просто за пазухой. Без ложки-кормилицы ни бедному, ни богатому – невозможно.
Дуя на похлебку, поочередно черпали не слишком наваристую, зато горячую жижицу. Оставив густыш, Симеон пододвинул миску к нищенке:
– Не признала меня, поди?
Женщина оторвалась от еды, внимательно посмотрела на него и покачала головой:
– Не обессудь, благодетель…
– Плыл как-то с тобой и с твоим батюшкой из Москвы во Владимир.
– Ой, мы столько