Грозный посол был наполовину русским. Его отец, карачевский [102] князь Василий Пантелеймонович, в дикой хмельной злобе зарезал собственного дядю Андрея Мстиславовича [103], бежал в Орду и там женился на влиятельной Фейзуле, тетке Тохтамыша.
Карач Мурза Оглан родился при дворе Джанибека, принял ислам и воспитывался вместе со своим двоюродным братом Тохтамышем. В трудное время изгнания Оглан не изменил ему, и тот ценил это.
Выглядел посол совершенно по-славянски: белокур, курнос, сероглаз, но характер имел степняка: вспыльчивый, неукротимый, дерзкий и беспокойный. Разъезжал по городу в расшитом речным жемчугом парчовом халате, подпоясанном шелковым кушаком, на котором висела кривая сабля; на ножнах ее было начертано арабской вязью: «Не нужны Аллаху ни мясо, ни кровь, важна Ему лишь набожность ваша [104]». Карач Мурза Оглан не стеснял себя приличиями, заходил в лавки и брал то, что приглянулось. Не вздумай только выказать свое недовольство этим… Оскорбившего посла, а в его лице самого хана княжеские люди бросали в острог, потому, еще издали заметив всадника в восточном халате, люди крестились и шарахались в стороны, а торговцы торопливо закрывали лавки.
Отправиться в Орду Дмитрий Иванович не решался, опасаясь мамаевых татар, жаждавших отмщения за позор Куликовской битвы. Когда-то прежде, при Узбеке и Джанибеке, ни один волос с головы русского князя не мог упасть без ханской воли, теперь времена изменились, за «замятню» ордынцы потеряли страх, избаловались. Послать вместо себя ближнего боярина Дмитрий Иванович тоже не мог, боясь оскорбить Тохтамыша таким неуважением. Это могло еще более усугубить его и без того непростое положение. В конце концов надумал отрядить в Сарай-Берке своего наследника, в смерти которого никто не был заинтересован. Если даже случится худшее, то у него оставались другие сыновья, хотя об этом думать не хотелось…
Московская и Владимирская Русь еще не оправилась от нашествия, но одна беда родит другую. Без подарков являться в Орду не полагалось, кроме того, надлежало выплатить дань, а в казне – шаром покати, даже в церквях не осталось ни драгоценных сосудов, ни дорогих риз – все забрали нехристи. Киприан не поехал на поклон в Сарай-Берке, и церковь не получила охранной грамоты.
С разоренных, обездоленных земель принялись выколачивать последнее, забыв о милосердии и человеколюбии. Каждый смиренно ждал своей очереди, почитая поборы небесной карой. Тех, кто не желал платить, били кнутом до полусмерти или вешали в назидание остальным, а тех, кто по нищете и убогости не мог заплатить положенное, продавали в холопы вместе с семьей. Покорные ханской воле московские князья обирали своих подданных, перекладывая всю вину на ордынцев. То, что творили княжеские люди, делалось не из ненависти к соплеменникам, а по некоей государственной необходимости как ее разумели тогда. Жертвам насилия от этого было не легче, но справедливости сыскать даже не пытались…
Несмотря ни на что, нужная сумма не набиралась. А уж как тужились! Пришлось занять у гостей-сурожан и мусульманских купцов. Только тогда наскребли восемь тысяч серебром, но на это ушла чуть не вся зима.
Волости обезлюдели – население разбежалось по окраинным землям или вымерло; Владимирское и Московское княжества лежали «в скудости и плаче». Начался голод. Некому стало сеять, да и нечего.
В Троицкой обители братия терпела, сколько могла, но потом возроптала. Один игумен Сергий не потерял присутствия духа и призывал остальных положиться на Бога:
– Терпите! Золото очищается огнем, а душа терпением.
Когда последние припасы иссякли, взялись за березовую кору.
Голод – тягчайшее испытание для смертного, не все способны вытерпеть его. Один из иноков, исчерпав последние силы, не смог более переносить бремя жизни и преставился. Сергий собственноручно сколотил гроб, монахи обмыли тело, которое ничего не весило, и отслужили божественную литургию. Запалив лучины и став вокруг покойного, начали отпевание. Каждый смотрел на пергаментное спокойное лицо мертвеца и гадал, когда настанет его черед.
Многие разуверились в пророческом даре Сергия и начали собирать котомки, намереваясь разойтись кто куда. Однако наутро к монастырским воротам подкатили три подводы, груженные зерном и прочей снедью от Андрея Владимировича Серпуховского, называемого тогда в народе Донским [105]. Прознав о бедственном положении братии, он помог обители, находящейся в его уделе.
Ранняя весна – самое трудное время, заготовленные с осени припасы кончаются, а новых еще нет. Осмелев от народных несчастий, из лесов вылезли таившиеся там волхвы и принялись призывать к отмщению, предрекая, что из костей умерших родятся тати, разбойники, душегубы. Кроме того, подучивали жечь церкви и разорять монастыри… От отчаяния и безысходности некоторые потеряли головы…
Жрецы забредали даже в города, тогда княжеские люди вступали с ними в открытую, отнюдь не словесную борьбу. Их вешали, сжигали, топили или умерщвляли иным образом, но что толку – потаенная языческая Русь еще много веков существовала в тени святой православной.
Несмотря на то что Дмитрий Иванович призвал к себе Пимена, он не жаловал нового митрополита, чему в немалой степени способствовали бояре, считавшие его выскочкой и самозванцем. По неуловимым недобрым взглядам и кривым усмешкам тот чувствовал, что не пришелся ко двору, но терпел…
Княжича отправляли в Орду в сопровождении Федора Андреевича Кошки и Андрея Ивановича Одинца. На первого князь полагался, как на себя самого, именно его Дмитрий Иванович оставлял блюсти Москву и великокняжеское семейство два года назад, отправляясь на Мамая, а второй слыл мастером переговоров и знатоком ордынских обычаев. Оба были готовы на все ради сохранения своего положения и своих вотчин.
О поездке объявили княжичу Василию, и он скривил губы, будто собрался расплакаться. Уж больно не хотел разлучаться с родными и отправляться в страшную Орду, но батюшка напомнил:
– Когда ты после пожарища возжелал осмотреть Москву, то заявил, что имеешь на то право как мой наследник, так исполни свой долг, сын!
Смахнул княжич навернувшуюся слезу и насупился, угнетаемый безрадостными мыслями о своей загубленной жизни. «И за что мне такая доля?! Угораздило же меня появиться на свет в княжеском тереме… Родился бы у боярина али купца и всю жизнь как сыр в масле катался…» – возроптал он на судьбу.
Над ним тяготела невидимая страшная сила, которая после смерти