— Покажу, — повторяет он медленнее, растягивая слова, и в голосе звучит обречённость.
Он берёт меня за руку и делает два широких шага назад. Я иду следом, перебирая пальцами его костяшки, так увлекаюсь этим, что не замечаю, как мы останавливаемся у входа в гостиную, и буквально натыкаюсь на него.
Он удерживает меня, крепко сжимая ладонь, и мы вместе смотрим на его «проект».
— Я подумал, можем поесть пиццу здесь, — говорит он осторожно, бросив на меня быстрый взгляд и тут же отведя глаза.
Вид у него такой, словно он показал мне не импровизированный шалаш из подушек и одеял, а бомбу замедленного действия.
Теперь я понимаю, чем он занимался все эти семь минут: тащил в центр комнаты всё, что можно — запасные одеяла, пару подушек и даже пляжное полотенце с синими черепахами, — чтобы соорудить шаткий тент.
— Как пикник, — выдыхаю я и поднимаю на него взгляд с улыбкой. — Ты запомнил, что я говорила.
В памяти всплывает картинка: тёмная комната, наушники на ушах, кружка кофе в руках. Эйден рядом, его колено касается моего. И мысль, что я могла бы быть для него тем, ради кого стоит так заморачиваться.
— Я помню всё, что ты говорила, — бурчит он тихо.
Не уверена, должна ли была я это услышать, потому что он тут же прячет рот за ладонью и продолжает смотреть на шалаш. А я едва не лопаюсь от радости — в груди пузырьки, как в шампанском. Чувствую себя Чарли из шоколадной фабрики, который только что напился газировки и вот-вот взлетит к потолку.
— Хороший шалаш, — говорю я, едва сдерживая улыбку.
Хотя это худший шалаш в моей жизни: одна из «стен» уже оседает, а белая простыня, натянутая сверху, сползает на пол.
— Не ври, — вздыхает он.
— Нет, правда, он… очень милый, — отвечаю я, рассматривая его с видом знатока в Лувре. Вот эта подушка вылитая Мона Лиза. — Это что, натяжная простыня?
— У меня было всего семь минут. Не надо меня судить.
— Никакого осуждения. — Ещё одна подушка падает. — Но раз ты сам назначил семь минут, мог бы попросить хотя бы пятнадцать.
— Не думаю, что и пятнадцать бы спасли ситуацию.
Я запрокидываю голову и смеюсь. Смеюсь до слёз. С кем-то другим я бы, наверное, стеснялась, но не с Эйденом. Когда, наконец, унимаюсь, вытираю глаза, а он, облокотившись на дверной косяк, скрестив руки на груди, смотрит на меня с тёплой улыбкой. Теперь он — куратор, а я — бесценный экспонат.
— Хочешь пиццу? — спрашивает он.
— Очень, — улыбаюсь я.
* * *
Эйден срывает остатки простыней, и мы усаживаемся прямо на подушки, поставив между собой остывшую коробку пиццы. Он утверждает, что она отвратительная, но, судя по тому, что берёт вторую, а потом и третью порцию, явно врёт. Отрывает кусочек ананаса от края и закидывает в рот. Я наблюдаю за движениями его пальцев и за длинной линией шеи, пока он пьёт из стакана, и горжусь собой, что дожидаюсь конца ужина, прежде чем сказать то, что вертится на языке с того самого момента, как я выпрыгнула из эвакуатора и увидела его на улице.
— Думаю, тебе стоит меня поцеловать, — произношу я, сидя, подогнув ноги.
Он замирает, переключая каналы, вытянувшись на подушках. Поворачивает голову, упираясь виском в кулак, и внимательно на меня смотрит.
— Да?
Я киваю.
Он чуть прищуривается, выключает телевизор, швыряет пульт в угол, где теперь лежит смятая простыня, и, опираясь на левую руку, подаётся ко мне. У меня пересыхает во рту.
— Мы ведь говорили «позже», — напоминает он.
— Говорили, — соглашаюсь я, пытаясь уменьшить улыбку до приемлемого размера, но с ним это всё труднее.
Я перебираю мысль, как камушек в ладони. Слишком привыкла ограничивать себя, чувствовать наполовину, что это стало привычкой. Но с Эйденом мне этого не нужно.
С ним я в безопасности. Он сказал это в нашу первую ночь.
Улыбка сама расползается по лицу.
Эйден моргает:
— Прям так радуешься, да?
Я тянусь, чтобы ущипнуть его, но он перехватывает мою руку и подносит к губам, целуя в ладонь. Моё дыхание сбивается, его тёмные брови приподнимаются.
— О, так она очень рада, — усмехается он.
— Замолчи, — шепчу я.
Его губы тёплые, а рядом с ним я острее ощущаю, насколько он большой и крепкий. В его доме, среди его подушек, запах его кожи — смесь кофе и зимней свежести — кружит мне голову. Я словно растекаюсь тёплым воском в центре свечи по имени Эйден.
Он медленно целует меня у основания большого пальца, и по плечам пробегает дрожь. Он улыбается в мою ладонь, а я представляю, как сжимаю пальцы вокруг этого мгновения — редкого, осязаемого доказательства его счастья.
— Нравится, когда я прикасаюсь к тебе губами, Люси?
Он не ждёт ответа — его рот уже скользит к внутренней стороне моего запястья. Он касается пульса влажным поцелуем, от которого у меня подгибаются колени.
— Наверное, это… — я сдерживаю стон, когда он проводит зубами по сгибу локтя, — …наверное, неплохо.
Эйден довольно гудит, сжимает мою ладонь и слегка тянет, подсказывая, что я должна обвить его шею рукой. Но мне и не нужно подсказывать — пальцы сами запутываются в его волосах, пока он осыпает поцелуями мою шею.
— Мы можем лучше, чем «неплохо», — он прижимает лоб к моему плечу, чуть покачивает его.
Ладонь скользит к пояснице, пальцы прячутся под ткань футболки. Большой палец находит мягкий изгиб бёдра, и я вздрагиваю, тянусь к нему сама.
— Тебе нужно сказать, чего ты хочешь. Я не хочу давить.
— Ты не давишь, — бормочу я, откидывая голову, открывая ему больше места.
Щетина на его челюсти нежно, но хищно царапает впадинку у основания шеи. Я мечтаю, чтобы остался след. Чтобы завтра в зеркале я увидела тень его желания.
Но он всё ещё держится на грани — лёгкие касания вместо той безумной страсти, что была в кладовке. Я тяну его за волосы, заставляя посмотреть мне в глаза. Они тёмные, жадные, но в них всё ещё есть сдержанность. А я хочу, чтобы от неё не осталось и следа.
— Эйден. Нужно кое-что прояснить.
Он моргает, словно выходит из сладкого тумана. Я перебираю его волосы, он сильнее сжимает пальцы на моей спине.
— Хорошо, — голос у него низкий, хриплый.
— Насчёт того, чего я хочу.
У него перехватывает дыхание, кадык дёргается вверх.
— Слушаю.
Я облизываю губы.
— Хочу, чтобы ты целовал меня, пока я не смогу дышать. — Пауза. — А потом, чтобы ты прижал меня к этому чудесному