Он помогает снять пальто и аккуратно складывает его на перила лестницы. В доме всё, как в большинстве балтиморских рядных домов: крошечная прихожая со ступенями влево, узкий коридор в гостиную, а дальше, вероятно, кухня. Эйден мягко поддевает мой подбородок, заставляя встретиться глазами. Его взгляд — тёплый, терпеливый.
— Ты не обязана оставаться. Я могу отдать тебе пиццу с собой.
Я качаю головой и крепче сжимаю его запястье:
— Хочу остаться. Просто… — прикусываю губу, колеблясь. Я раскрыла Эйдену столько своих тайн, а он — почти ничего. Мой взгляд скользит к его груди. — Твоя цепочка. Ты ведь всегда её носишь.
Он опускает глаза. Я едва касаюсь пальцем золотой цепочки.
— Да. Не люблю снимать.
— Что там?
— Это… — на его скулах проступает румянец. — Талисман на удачу.
— Сентиментально для человека, который в удачу не верит.
— Я не говорил, что не верю.
— Намекал, — парирую я. — Каждый раз, когда мы говорили об этом. — Опускаю голос, имитируя его хрипловатую манеру: — «Судьба и магия — выдумки, чтобы нам было легче жить. Есть только то, что можно увидеть…»
Он скрещивает руки на груди, опираясь о стену. Футболка натянулась на плечах, и я думаю, что он слишком часто прячет руки в толстовках. А зря.
На губах у него появляется сдержанная, почти упрямая улыбка:
— Это я так говорю?
— Да, — киваю и слегка толкаю его в грудь.
Он перехватывает мою руку, не давая отдёрнуть, и я скольжу пальцами под цепочку, цепляя то, что спрятано. Металл тёплый от его кожи. Мы почти так же близко, как в тот раз в кладовке, только его руки бездействуют. Я хмурюсь, вытаскивая наружу пустое колечко для ключей.
— Это кольцо?
— Ага.
Я ждала подвеску, медальон… что-то вроде тех, что мама Грейсона вешала куда угодно — на рамки, на вентилятор, даже на кран в гостевом санузле. Но у Эйдена — лишь тонкое кольцо, местами стёртое до серебристого.
— Не то, что ты ожидала? — спрашивает он.
Я качаю головой, продолжая рассматривать его.
— Мама купила в больничном киоске, — говорит он тихо, чуть запинаясь. — Кажется, там был компас или корабль… Не помню. Дешевая безделушка, и она быстро отвалилась — через день или два.
— Но ты сохранил кольцо?
— Да. Это… к удаче. Когда подвеска оторвалась, я бросил кольцо в карман джинсов и носил… долго.
— Сколько?
— Недели три, наверное.
— Забыл? — он кивает. — И, похоже, не стирал джинсы?
— Я был подростком. Конечно, нет.
Я представляю высокого худого мальчишку с лохматыми волосами, теребящего в пальцах дешёвое колечко, пока мама лежит в больнице с раком — и, вероятно, не в первый раз.
Я переплетаю пальцы с его, и в его улыбке появляется что-то неуверенное.
— Когда кольцо было при мне, новости всегда были хорошие. А если забывал — плохие. Один раз оставил дома… и мама… — он замолкает, опускает глаза, дважды сглатывает. Не замечает, как сильно сжимает мою ладонь. — Потом я стал носить его на шее. И больше никогда не снимал.
Я изучаю его, чувствуя ровный ритм дыхания под ладонью.
— Это очень трогательно, — тихо говорю я.
Улыбка Эйдена чуть перекашивается — один уголок рта поднимается выше другого.
— Звучит так, будто ты удивлена.
— Совсем нет. Ты просто хороший парень.
Он тут же хмурится:
— Неправда.
Я щипаю его за бок, и он перехватывает моё запястье, притягивая к себе ближе. Не знаю, хочет ли он помешать мне ущипнуть его снова или просто желает, чтобы я не отстранялась. Но мне это нравится, и я расслабляюсь в его хватке.
В его глазах на миг вспыхивает тёмный, жадный огонь, прежде чем он прячет его глубоко — в тот невидимый картотечный шкаф, где хранятся все его тайны и подавленные реакции.
Я, возможно, и не знаю многих подробностей из жизни Эйдена Валентайна, но вижу главное — то, что пробивается сквозь броню, которой он себя окружает. Несмотря на все его отрицания, он добр. Заботлив. И умеет шутить — сухо, сдержанно, но метко. Он бы никогда не открыл «Струны сердца», если бы не хотел делиться с людьми теплом и надеждой. Да, он порой резковат, но ему небезразлично. Очень небезразлично. Просто он не привык это показывать.
— Я тебя раскусила, — говорю я. — От меня не спрячешься.
Его губы чуть поднимаются:
— Похоже, и правда не смогу, да?
— Именно, — киваю я, обвиваю его руками и крепко прижимаюсь. Устраиваю подбородок у него на груди, глядя снизу вверх. — И что ты делал в свои семь минут?
Взгляд Эйдена цепляется за мои губы.
— Что?
У меня внутри всё переворачивается. Мне всегда нравилось, как он на меня смотрит, но после того, что случилось в кладовке, в нём словно что-то изменилось. Будто он получил разрешение на большее. В его взгляде теперь всё чаще проскальзывает край сдержанного, но почти рвущегося наружу желания — как будто он готов прижать меня к ближайшей стене.
Секс в моей жизни всегда был… ну, обычным. Пара неловких, сумбурных эпизодов за все годы убедили меня, что, возможно, это просто не моё. И это нормально: я знаю, что мне нравится, а что нет, и всегда умела справляться сама.
Но потом мы провели в кладовке пятнадцать безумных минут, и оказалось, что это совсем не «обычно». Потому что он заставил меня почувствовать то, о чём я раньше слышала лишь из рассказов Пэтти за вином и печеньем. Я никогда не испытывала такого быстрого оргазма — да ещё в одежде.
С тех пор я постоянно об этом думаю. Хочу узнать, на что ещё способен Эйден. Хочу продолжения.
Тёплая дрожь пробегает по спине. Я пытаюсь вернуться к разговору:
— Твои семь минут, — напоминаю я, наблюдая, как он облизывает нижнюю губу. — Что ты делал?
— А… ну… — его щёки наливаются тёплым румянцем. Он чешет подбородок. — Теперь это кажется немного глупым.
Любопытство заставляет меня привстать на носки и заглянуть через его плечо. Из коридора виден только угол серого дивана да его толстовка, брошенная на подлокотник.
— Что именно?
Он запрокидывает голову, бормочет что-то в потолок. Я снова концентрирую взгляд на Эйдене и внимательно всматриваюсь в его лицо — то же выражение было в эвакуаторе, когда он признался, что заказал пиццу с ананасом. Лёгкое недоумение по поводу собственных поступков.
— Теперь я просто обязана знать.
Он тяжело выдыхает:
— Покажу.
— Если это в подвале, я пас.
Эйден не шевелится.
— Я пошутила, — уточняю я. Он стоит так неподвижно, что я бросаю взгляд на его грудь, чтобы убедиться — дышит