Джексон чуть не захлёбывается воздухом и отворачивается ещё сильнее. Под давлением он явно не боец.
— Можно и так сказать.
— Думаю, это всё из-за планетарного выравнивания. Папа утром в машине об этом говорил.
— Конечно, — я прищуриваюсь. — Наверняка в этом причина. Но зачем ты звонишь в эфир?
— Мне нужен совет. — Она на мгновение замолкает. — Понятия не имела, что ты будешь там. Вот это совпадение.
— Ну да, — на заднем плане раздаётся смешок Грейсона Харриса. — И в чём же вопрос?
— У моего друга неприятности.
— Какие именно?
— Пусть он сам расскажет. Но сначала хочу тебе кое-что сказать.
— Что именно?
— Я люблю тебя.
Сердце будто распахивается и становится в три раза больше.
— И я тебя люблю.
— Хорошо. Запомни это. Держи в голове. А теперь передаю трубку другу. Пока!
В динамике потрескивает статика. Майя кому-то отдаёт телефон. Я различаю приглушённые голоса, хлопок дверцы машины, шаги по асфальту. Лёгкие сжимаются, сердце сбивается с ритма. Оно узнаёт этот звук раньше, чем разум успевает осознать.
— Привет, — хрипловато говорит Эйден Валентайн, и по коже пробегает рой мурашек.
Кажется, он сидит рядом, наши колени соприкасаются, а на кухне тихо булькает кофе. Будто ничего не изменилось — хотя изменилось всё. Он прочищает горло, и я мгновенно представляю его: ладонь на затылке, взгляд чуть в сторону.
— Давний слушатель, первый раз в эфире, — произносит он с той самой улыбкой в голосе, которая скручивает слова, как и его настоящая улыбка. — Хотел бы попросить совета.
«Струны сердца»
Эйден Валентайн: «Пожелай мне удачи, Балтимор».
Глава 32
Люси
В голове вихрем проносятся вопросы.
Совет… о чём?
Почему он с Майей? Он специально позвонил в своё же радио? Он ударился головой? У него в желобе поселился голубь? Почему он не звонил?
Я вдыхаю глубже и произношу только:
— Чем могу помочь?
На том конце — тихий, довольный или, может быть, облегчённый вздох.
— Ну… — тянет он.
Пауза кажется бесконечной. Жаль, что я не взяла из его машины шоколадные мятные конфеты… или ту смятую, выцветшую бумажку со списком моих любимых вещей — доказательство, что он помнит обо мне.
Наконец Эйден резко выдыхает:
— Это же «Струны сердца», да?
— В теории.
— Тогда у меня вопрос про романтику.
— Хорошо… — осторожно тяну я.
— Каково это — влюбиться?
— Что? — слова обрушиваются, как ушат ледяной воды.
Рядом скрипит кресло Джексона Кларка — он явно насторожился.
— Есть одна женщина, — начинает Эйден, но запинается. — Ты когда-нибудь просыпалась с сердцем, бьющимся в бешеном ритме, и не понимала, почему? Будто во сне было что-то важное, но образ ускользнул… — он раздражённо выдыхает. — Чёрт, я всё говорю не так.
— Попробуй ещё раз.
— Попробую.
Моё сердце перестаёт биться галопом, в груди расползается тепло. Я просила его дать мне причину — и похоже, он пытается её дать.
— Всю жизнь, — продолжает он тихо, словно говорит: «Слушай внимательно», — я старался не чувствовать. Чувства почти всегда оборачивались болью, а я больше не хотел болеть. Постепенно это стало привычкой. Я перестал верить в хорошие вещи. Перестал верить вообще.
Я сглатываю, в горле сухо. Перед глазами — мальчишка с растрёпанными волосами в больничном коридоре, пальцы, сжимающие пустое кольцо-брелок. Эйден не перестал верить в хорошее — он просто забыл, как это делается.
— И я надеюсь… — голос дрожит, а надежда всегда была для него тяжёлой. — Я надеюсь, что ты сможешь мне помочь.
— С чем?
— Скажи мне, каково это — влюбиться.
— Не уверена, что я компетентна…
— Наоборот, — в голосе теплеет улыбка.
Я будто ощущаю его палец под своим подбородком, разворачивающий моё лицо к нему.
— Компетентна только ты.
— Почему?
— Узнаешь.
— Хорошо, — шепчу я, решаясь довериться. — Что ты чувствуешь прямо сейчас?
— Для начала — ем пиццу с ананасом.
Смех вырывается слишком быстро и остро, почти болезненно.
— Пицца с ананасом — это прекрасно. Тут нечего бояться.
— А кто сказал, что я боюсь? — лениво парирует он.
— Отмечено, — смеюсь снова, даётся легко, как дуть мыльные пузыри. — Что ещё?
— Я думаю о ней всё время. Интересуюсь, чем она занята. Ношу на запястье резинку для волос, которую украл у неё. Она об этом не знает, — добавляет он, и надежда во мне вспыхивает, как солнечная вспышка.
— Ты держишь список её любимых вещей в бардачке?
— Да. Чтобы не забыть.
— Что ещё?
— Когда она смеётся — это всем телом. Я никогда такого не видел. Она сжимает руки, будто удерживает своё счастье, и не боится ухватить его. — Он выдыхает, и на фоне слышится хруст шагов по асфальту. Он явно ходит взад-вперёд. — Я хочу быть тем, кто достоин этого смеха. Кто его заслуживает.
— Это не про «заслужить», — голос срывается. — Если кто-то тебе что-то отдаёт, значит, оно твоё. Тут нечего зарабатывать.
— Подожди, у меня ещё пара пунктов.
— Хорошо.
— Она говорила, что больше не хочет довольствоваться малым. А я, похоже, всю жизнь именно этим и занимался. Ломал всё на части, потому что так проще. И с ней делал то же — брал крошки, боялся отпустить тормоза. А теперь хочу… хочу целовать её на людях. Держать за руку. Есть у неё дома панкейки по воскресеньям. Помогать шить костюмы для косплеев на Индиану Джонса. Хочу, чтобы её люди стали моими.
Глаза жгёт, слёзы катятся по щекам. Никто раньше не хотел меня целиком — и меня, и Майю, и мою маленькую семью, собранную по кусочкам.
Я должна его увидеть. Должна.
— Так как ты думаешь? — он впервые звучит растерянно и робко, будто обнажил сердце. — Это и есть любовь?
Я пропускаю вопрос мимо. Не хочу отвечать в эфире.
— Где ты?
* * *
…Он стоит на задней стоянке, телефон наполовину поднят к уху, взгляд прикован к двери. Я вылетаю через неё, как ураган, и его лицо меняется — в нём явственное облегчение. Словно он и сам не был уверен, захочу ли я его видеть. Словно всё это время делал ставку вслепую.
Я не обращаю внимания на машину в дальнем углу, где к стеклу пассажирского окна прижато знакомое маленькое лицо, и иду прямо к нему — пока носки моих ботинок не упираются в его.
Он слегка наклоняет голову, чтобы удержать мой взгляд. В руках всё ещё зажат телефон, словно он намерен продолжить разговор, хотя я положила трубку секунд тридцать назад. Но этот разговор — только для нас двоих. Для никого больше.
— Ты серьёзно? — спрашиваю я.
Он кивает:
— Каждое слово. —