Мечты
I
Перелом в жизни Степана Десятова начался весной, когда солнце разбудило вольную воду, когда его, Степку, двенадцатилетнего помощника писаря, послали из Кизела на пристань считать, сколько в барки [1] погрузят чугуна и руды для сплава в главный Чёрмозский завод, следить, чтобы барки не перегружали. Есть такие, что стараются по вешней воде на Каму-реку вытолкнуть завал груза, с себя заботу снять и откинуть думы, а там — как знаете! «От нас все ладно ушло».
Снега расплавились, несутся потоки. Уровень реки поднялся на две сажени [2]. Спешит вода к вольному простору. И люди на пристани торопятся, кричат, погоняют друг друга. Умчаться бы по быстрым струям, а ты стой и считай, сколько пронесли носилок. Пока грузят, не отходи, а грузят день и ночь.
Смотри, мальчонка, не ошибись. Если барочный счет со складским не сойдется, с тебя спросят — зададут великую порку.
Река вся водовертью кипит, а стрежневая струя стрелой летит: сила земная играет в водяных жилах. Где реку жмут-теснят скалы, там рев оглушает; плыви да гляди, на поворотах в отвес-скалу так и влепит; там вода, кажись, гранит пробивает, и его твердыня едва стоит. Барку, как соринку, закрутит. Успели барку выровнять молодцы у поносных весел-потесей [3], значит, проскочили, иначе и щепы не соберешь. Уж что урвала река, тем играет, будь то огромное дерево с ветвями, коряга ли с длинными корнями. Добычу высунет, перевернет, волчком пустит, до моря понесла, берегам обратно не отдает.
У счетчика занятие не из веселых. Ветер свистит над оставшимися сугробами, голые ветви над головой. Степан посинел, а отойти нельзя ни на минуту — грузчики несут и несут.
Холодно, голодно, а тут еще какой-то дед сурово буркнул в сторону мальчонки: «Не могли зрелого мужа поставить». Дед — сплавом озабоченным старший караванный Еремей Саввич. Поехал он по местам погрузки и внука Петьку с собой взял. Пора его к делу приучать, глядишь, тоже станет караванным,
И Петя смотрел на погрузку барок. В такую глушь они забрались. От Чёрмоза до Усолья промесили шестьдесят верст [4] весенней грязи да еще досюда девяносто — углом туда-сюда проехали, иначе нет пути. Дед барки проверяет, чтобы конопатили, смолили и не перегружали. Он — караванный поверенный, ему отвечать, а приказчики норовят побольше с рук спихнуть.
Ухоженный, сытый и смешливый, годами, может, постарше, а ростом такой же, подошел Петя к Степану. Он, как приезжий, первым поклонился. В этот миг на берегу схватились два лохматых мужичка. Из-за какой-то рухляди пошли в тычки-кулаки, а глянь, и топоры засверкали.
— Но-но! Сейчас запишу! — крикнул Степан и поднял свиток бумаг, зажатых в руке. Угроза подействовала, утихли.
— Ты с характером, их держишь, — оценил Петя уважительно.
— А чего ж? В такой перемотке они себя не помнят.
— Ермачки — как муравьи. Сколько их тут! — кивнул Петя на крестьян, согнанных из деревень барки строить, сплавлять до Волги, а там и далее.
— Бегают, коли погоняют. Работа тяжкая. Главное — не просыхает одёжа; барки строят, в барках и укрываются. Не смейся. «Ермачками» рудничные из зависти окрестили: работные свету божьего не видят, а эти гуляют до Астрахани. Не смейся…
— Я без злобы. Мы сами из крестьян, а чем, спрашивается, они хуже нас? Другой позавидует, что заработали и свет повидали, а я-то знаю эти «променады».
— Да откуда знаешь?
— Я с Чёрмоза. Деду полагается мальчик для услуг, меня берет.
— И ты с этими поплывешь?
— Нет, дед не пускает с барками, говорит, еще потонешь.
— У меня отец потонул.
Петя прикусил язык: «Не все говори, что подумал».
— До конца погрузки ждать некогда, мы их после встретим, а сейчас на лодке напрямки в Каму: всего сто верст, и дома. А после из этих руду и чугун выгрузят, взамен железо и соль навалят, так мы по Каме на Волгу, за Нижний Новгород, до Каспия. Летом с дедом, зимой в училище. Предметы прибавляют, а мне более всего интересна история. Жаль, в последний разок плыву: в будущие годы долго-то не наплаваешь, сулят горный класс открыть. После заводского училища в горное училище пойду, там уж заниматься без отлучки… Я и так с шести лет учусь.
«Учиться!» — сильно отдалось слово в душе Степана, ведь это самая заветная мечта, потому вырвалось:
— Ты с шести, а мне бы хоть годик!
— Почему годик? У нас двухклассное — народное. А главный управитель Ноздеев хитро обошел губернатора— противу разрешенных двух сделал три класса: класса-то два, но в каждом учат полтора года, вот тебе и трехклассное. Еще класс прибавил, и учись пять лет, как купеческого звания. Дескать, дело завода, сколько времени в классе учить, тупы, вишь, ребята…
— От нас ни единый не учится, — махнул рукой Степан.
— Верно, один из двухсот попадает.
— У писаря моего брат Федька, так тот от Полазнинского завода. Углежогом был, из лесу уголь возил. Знаешь, углежоги-то шибко чумазые… На пятнадцатом году взяли в училище, как сироту.
— Знаю Наугольного, бает: «За три года откручу ваше училище». Постой, ты ведь тоже сирота, отец на сплаве кончился. А ну-ко я деду скажу. Он за своих сплавщиков всегда горой. Отец, скажу, потонул. Родительница есть? Как прозвание ваше?
— Есть. Мы — Десятовы. Я Степан Десятов.
— Пусть пишет прошение.
— Мать неграмотная.
— Сами напишем. Я за нее крестик поставлю. А ты ей втолкуй, что она хлопочет. Дед слово замолвит. Сейчас сплав, и ему больше уважения. Запомни деда — Еремей Саввич Пóносов.
— Запомнится, чудная фамилия!
— Прозвище по месту у носового весла на барке. Меня Петром зовут.
В сторожке написали прошение, и увез его Петя.
Степан любил смотреть, как барки отваливают от пристани. Сначала медленно, недоверчиво вроде, а после будто прыгнет и понесется бешеная, а в ней тысяча пудов [5] весу. С любой полетел бы, да вот крылья подрезаны.
Так и лодка упорхнула. Грустно стало. Только познакомились. Встретятся ли когда-нибудь? Пете в лодке лететь поверх блеска быстрой воды — простор свободный; Степану в конторе бумаги переписывать. На то и поставлен. Буквы выводи, копируй ровно, а то!..
Степан работать может: глаз острый, руку набил, рука у него уверенная, это знает Васька, старший над Степаном.
А что,