Пришел день, когда от радости хочется кувыркаться и колесом ходить: в Кизел сообщили, что Степку Десятова берут учиться. Он в лес убежал, с обрыва горной реки кричал, что отправится учиться.
— В шко-о-олу! — радостно орал он, а распадки и горы эхом отвечали: «…олу-у-у!» Из дальнего ущелья — какой-то утес там перестарался — даже нехорошо отдалось: «…олу-у-ух!» — Раньше звали меня «олух», теперь ученым стану. В школу поплыву!..
«У-у-у!» — удивленно откликались горы.
Теперь он узнает, где ставится «молчанка» [6], где знак вместительный [7], он выучит весь «Письмовник» [8]. Раньше он «на вид» писал — глазом подлинник проверял; как написано, так и спишет, а правила узнает, так и «на слух» сможет: ты скажи, он напишет.
Повезло Степану непомерно: велят владельцы в учение брать только детей служительского класса и не брать детей мастеровых и крестьян. Редкое снисхождение сиротам. Но совсем без снисхождения никак нельзя. И к примеру, не без чьей-то вины погиб отец Степана на сплаве. Всегда грузят в барки сколько уж можно, да и сверх того грузят. После виновные глаза опускают, а потонувшие уж навеки закрыли свои.
Страшное сиротство, конечно, больше мать пугает, Степану просто отца жалко, а что после будет, до него такие заботы не доходят: жизнь сложится, как господа владельцы распорядятся. Да ну их, дела-то, до них ли теперь Степану, когда училище-то вот оно! Он теперь на свои силы надеется.
Матери везти сына в Чёрмоз, присылать или как там сумеет. Нет возможности, так пешком мальчонка один дойдет, напрямки по тропам. «Делов-то — сто верст!» — так рассудили в Чёрмозе.
Мать на радостях голову потеряла, столько напекла подорожников [9], что с места не сдвинуть: тут и караваищи хлеба настоящего без примеси коры и травы, тут и калачи, и пирог с черемухой.
Писарь Васька Наугольный пришел — не пришел, а прибежал поздравить. Щеки подтянуты, тощеват: писарю харч не жирный полагается, по всему печеву [10] глазами обежал, с пирога пробу снял и принялся уговаривать:
— Бери, бери! Тебя там и не с первого дня кормить будут, и помощников наберется ой-ой! Помогут. Бери.
Шутка близка к делу — «помогут», а мать-то и Николка с чем останутся до следующей месячины? Вся мучная выдача переведена. На Степана здесь муку давать не будут, ему в Чёрмозе получать. Учение ему, как сироте, бесплатное от правления, а вот за угол в избе, за готовку, за чистку белья Степану самому платить пятнадцать рублей в год. Где такие деньги взять? Да кроме квартирных денег еще расходы на грифельную доску, на бумагу рубля полтора в год. Столько в Кизеле и не заработаешь, продашь последнее — шаль и колечко — что есть.
Постаралась мать, подорожники в мешок не сложить, а как это на плечи поднять? А еще надо взять носильное платье! В сенокос никто не едет в Чёрмоз, подводы нет. Пожалуй, опоздаешь, коли прождешь. От всего Степан отказывался, только бы уйти.
Матери и радость разделить не с кем. Николка, сынок, еще мал, не понимает. Нет, нашелся человек, сам приходит и в третий раз поздравляет. Это писарь Вася Наугольный, вдовец, хотя не здешний, а из Полазнинского завода переведенный, но в Кизеле всем известный. Про него говорят… Да мало ли что про кого говорят, может, из зависти говорят.
У Васьки в Чёрмозе-то одна бабка Авдотья и племяш Сенька. Бабка-то, ох стара, а Сенька-племяш дурак дураком. Больше не осталось от рода Наугольных, всех перевели на заводской работе. Ваське-писарю все же полегче, и работа не так губительна для жизни, хотя до писарской чахотки [11] тоже недалеко. Может, спасет то, что в Кизеле захолустном, подальше от глаз главного начальства, немножко и повольготнее.
Ваську в Чёрмоз-то и не тянет. Зачем ему Авдотья и Сенька? Пусть сами по себе живут. Жена померла, и родство рассыпалось. Ему тут жизнь налаживать. Вот жениться надо, это верно. Присмотрел красивую вдову, наверно, кубышка припрятана. Прибедняется, да ведь только дурак о своих деньгах станет кричать. Мальчонко ее пускай учится, обученные-то лучше помогают, чем неучи.
Степану не терпится уехать; с одной котомкой давно бы ушел, пусть тяжелее тяжелого будет, но не уйдешь, когда поклажи много. Стой! Подводы нет, так река рядом. Лодки нет, так он на плоту мигом долетит.
Как только мать услышала, что сын задумал плыть по реке, так и грохнулась поперек стола, за которым сидела.
II
Степан так и видел, как он на плоту плывет с пирогами, но слезы матери судьбу умолили: нашлась попутная подвода, и пошагал Степан за возом поклажи, поверх которой бросили его пожитки. Пусть пешочком прогуляется, ноги молодые.
Чёрмозское училище, опекаемое гордым членом заводского правления Клоповым, помещалось в одном доме с полицией. Перед окнами коновязь и лошади ночных сычей-объездчиков; полиция внизу, дверь с улицы всегда распахнута, в училище ход с черного дворового крыльца.
Проходя двором, ученики опасливо косились на решетки подтюремка — горько знакомой всем заводской каталажки; широкая протоптанная тропа вела в дальний угол двора, к сараю, рядом с которым отхожее [12]. В сарае секли мастеровых. Внезапно раздавались вопли, и перепуганные школяры малые — вихрем вверх по лестнице, во «второе жилье», под защиту классных стен. Даже во время уроков сквозь закрытые окна врывались крики, и тогда пятьдесят пять стриженых голов поворачивались в сторону сарая.
Заведующий училищем священник находил в этом полезное напоминание о должном благоразумии, кротости, повиновении…
Все для Степана в училище небывалое, вошел он в невиданное царство. Ребята-новички держатся отдельной стайкой, робеют. Все приняты в нижний класс. Есть ростом равные Степану, есть на два вершка выше, есть и такие, что на три головы выше, например, Белоглазов. Ему семнадцать, пишет коряво, он из Москвы, вернее, из вотчины лазаревской [13] Лапотково, Тульской губернии. Там тоже грамотные нужны, вот и присылают господа тамошних: не десять же училищ для крепостных открывать. Есть и чужие, — ведь не убыток взять в обучение, когда хорошие деньги с их господ тутошние господа берут; на всем надо зарабатывать, приумножать «истину» капитала.
Робел Степан перед настенными досками для списков. Одна —