— Я молчу о лучшей жизни, ваше чертежное величество, — откликнулся Мичурин.
— Не молчать, а говорить надо, — поправил Петя, — Без размена слов человек нравственно засыпает, не горит, а тлеет. Это давно подмечено. Ты все выкладывай, коли думаешь. Не бойся, голова не оскудеет, придут новые мысли, когда место освободится: природа не терпит пустоты. Хотя иные за лучшее считают не обременять голову.
Мичурин любил острый разговор, он одобрительно ухмыльнулся. «Намек на Алешку?» — подумал он.
— Вот умный скажет, так и слушать приятно, — уколол Федька Мичурина за старое.
— Наш Степан прочитал историю Куно и мечтает бунт поднять, — повернул разговор Петя и, видно чтобы поддразнить чертежника, обратился прямо к нему: — Ему, как и тебе, видится, что сверкнул меч, тиран обезглавлен. «В крови мучителя венчанна омыть свой стыд уж всяк спешит.» [69]
— Так вот и ладно было бы! — встрепенулся и воскликнул Степан.
— Да, пошла бы заварушка, — подхватил Мичурин.
— А без вас мужики не догадаются? На бунт ума много не надо. Вам бы только рубить. Гляди, победу не возьмешь рывком, не рассчитывайте, — охладил Петя. — Надо исподволь спаять души людей, тогда — успех. Повторяю, все заодно! А малыми пучками вспыхнут, так и перегорят без пользы. Надо учить всех. Грамотные люди поймут несправедливость своего положения, скорее объединятся. Вот тогда и взовьем знамя, чтобы управляться самим, — закончил Петя и с любопытством ждал, кто как отзовется.
— Вас за эти знамена так вздуют — не выберете после, какой стороной сесть, — предостерег чертежник.
— Ладно, не пугай. Ты еще жизнь похваливаешь, после того как брат ползком доехал до учительства, — резко сказал Мичурин.
— Не так у Алехи в Перми хорошо. Вот что пишет, — перебил спорщиков Федька и прочитал из письма своего закадычного дружка:
— «…все мы люди грешные, ходим под небом, окружены начальством, замкнуты в садок-крепость; повинуйся, как птичка, попавшая в руки птицелову… Вот какова наша участь горькая, участь быть крепостными, быть окруженными холуями, не обращающими внимания на то, что попавшаяся птичка умеет хорошо петь…»
— Он синичкой себя видит, прилетевшей из-за моря и устами Сумарокова обличающей злонравие дворян. Алешка не только синичка, он и весь заморский попугайчик, — не унимался Мичурин.
— Ему главноуправляющий не разрешил снять частную квартиру и велел жить в господском доме, — объяснил чертежник.
— Фюить! — присвистнул Мичурин. — Какие большие горести!
Чертежник поспешил уйти. Не успел он притворить за собою дверь, как Мичурин вскочил и в своих лаптях сделал вслед реверанс и поцеловал воображаемую руку.
— Вот чему бы он учил с удовольствием, — пояснил свою пантомиму Мичурин. Федька громко, как леший, захохотал.
— Тише, тише, — испуганно остановил Петя.
— Они с братом хотя и не прочь помечтать о частичном исправлении законов, но при этом заботятся, чтобы сохранялись за ними их места, — как бы в оправдание себе сказал Мичурин.
Федька недовольно нахмурился: место сохранить нелишне.
Занятия продолжались, а возбужденный Петя внушал Степану:
— «Законов гибельный позор!» — ты в этих стихах известное тебе железо усмотрел прежде всего. О законах — главнее: законы могут быть позорными для народа или, наоборот, служить на благо народу.
Раз от разу Степану открывалось новое, и такое, о чем в глуши Кизела никто и не помышлял. Однажды Петя показал книгу:
— Вот сочинение Монтескьё, Шарля Луи де Секонда, барона де Ла Бред [70].
— От таковского слышу, — тотчас ввернул Мичурин, — Сам ты барон Секонда… И подняша Петя длань [71] великую и глаголя: «Придите, люди моя, и насыщу [72] вас…»
— Это сочинение я тебе почитаю, — продолжал Петя снисходительно, не замечая шалость Мичурина. — Слушай о законах…
— Никаких законов не надо! Мы сыты ими, — воскликнул Федька.
— Что мне дают законы, если я незаконнорожденный? — неожиданно возмутился тихоня Михалев. — Разве я хуже других? Я, может быть, сильнее и умнее многих. Так за что меня позорят?
Эта вспышка всех удивила. Обычно Михалев молчал да мечтал лишь, чтобы тихо прожить и сыновней любовью скрасить несчастливую жизнь матери.
— Возмутилась тихая краса младенчества! Раз по закону не родителям, а хозяевам принадлежишь, значит, ты — законнорожденный. Да и то! С родовитостью капиталы наследуют, а пинки можно получать и так, как дворняга Полкан, — сказал Мичурин.
— Ты уж очень резко, — остановил Петя, глядя на обиженного.
— А чего он такой покорный! Вон какой вымахал, а теленок!
Горячились, но, чтобы не кричать и не быть услышанными надзирателем, сближались голова к голове и колыхали дыханием пламя одинокой свечи на столе; жестикулировали, и на беленых стенах и потолке метались их чудовищные изломанные тени.
— Ершом колешься хорошо, да надо непокорность по руслу направить. Погоди, к делу приспособим, — пообещал Петя Мичурину.
— Разве что сторожевому псу помощником, — определил Федька.
Он хлопнул тетрадью по столу, и свеча погасла. На фитиле лишь повис чадящий уголек, и потянуло горелым салом. Пришлось доставать огниво, трут и высекать огонь. К тлеющему труту приложили самодельную спичку из тоненькой лучинки [73] с пороховой головкой — подобие запала для взрыва в шахтах. Пока зажигали свечу, Федьке хватило выслушать о себе прямые и не очень лестные мнения.
— Значит, льзя ли, нельзя ли, а пришли и взяли, — как бы что-то подытожил Мичурин.
— Что возьмем? — спросил недоумевающий Федька.
— Либо что…
— Вы говорили о простом беззаконии, — продолжал прерванный разговор Петя, взяв в руки томик Монтескьё, — а если не будет законов человеческих и справедливых, тогда останется лишь право сильнейшего. Но это — закон животных. А я хочу, чтобы общество людей было слитно, хочу учтивости, взаимного уважения и в трудолюбии забвения самого себя, от чего и рождается любовь к отечеству.
— Я тебе говорил, — подтолкнул Ромашов Степана.
— «Законов гибельный позор», — повторил Петя, вставая. — Что это значит? Достойно ли мечтать, чтобы Поздеев не по нраву спины драл, а по праву? Нет, законы тогда будут справедливы, когда их сложит сам народ. — Петя, резко шагнув вперед и глядя поверх открытой книги, которую держал в руках, наизусть прочел: «Общий закон всех правлений справедливых есть политическая вольность, которою каждый гражданин наслаждаться должен. Сия вольность не состоит в том поносном своеволии, чтобы делать все то, кто чего пожелает, но в той власти, чтобы делать все то, что законом дозволяется…»
Федька почесывал в затылке, если и не убежденный окончательно автором, то все же проникаясь уважением к печатному слову, к которому не решался еще относиться критически.
— «…Сие правило должно быть положено за основание, когда народ поставит своих правителей», — закончил Петя.
— Давайте поставим, — весело согласился Мичурин.
— И поставим! Иначе быть не может.