– Джонни-Ротозей! [7] – позвал ее Сэм. – Сейчас же иди сюда, послушай, какую важную новость сообщит-протрещит всем твой отец! Дети, ваш Сэм едет в Малайю в составе Смитсоновской экспедиции. И я всегда вам говорил, что меня ждут великие дела.
– Когда? – хмуро спросила Луиза.
– Пока не знаю, – отвечал он. – Лулу, ты рада, что твой бедняжка Сэм отправится в дальние края?
– Нет.
– Ты будешь скучать по своему бедному папочке?
– Да. – Девочка в смущении потупила взор.
– Неси сюда свой чай, малышка Лулу. Меня мучат тошнота, жар, головная боль-соль, рези-крези в животе. Я хочу, чтобы моя маленькая семья-бадья была со мной сегодня утром. А когда мне станет лучше, мы устроим бам-тарарам. А овсянку мама сварит. – Он упрашивал ее, умолял.
– Кашу сварить мама велела мне, – упрямилась Луиза.
Сэм метнул на нее раздраженный взгляд.
– Тогда иди вари! В жизни еще не встречал более строптивой девчонки!
Насупившись, Луи повернулась и поплелась из комнаты. Но на лестнице улыбка осветила ее лицо: она предоставлена самой себе! Наверху отец пел и балагурил с ее братьями и сестрой; мама с тетей читали в постели; утро зачиналось неторопливо; и ее книга, та самая «Ронсевальская легенда», к которой она питала неукротимую страсть и которую перечитывала уже в третий раз, лежала раскрытая на полочке раковины возле плиты. Луи ничто не мешало читать, пока она просеивала овсяную муку. Утро выдалось теплое, восхитительное; птицы уже оглашали округу пением. Тени смягчали яркий свет. Жаркий влажный воздух полнился благоуханием цветов, запахами гумуса и хвои. Старая древесина дома источала изысканный аромат, и даже от овсянки, которая медленно варилась на плите, исходил аппетитный дух.
Сварив кашу, Луи вместе с книжкой переместилась в душевую, построенную в конце веранды. Там она водрузила книгу стоймя на поперечную балку и встала под холодный душ. Вода мягко струилась по ее телу, а она, чуть поводя плечами, переворачивала страницы мокрыми пальцами, от чего бумага размокала. А дом уже полнился гвалтом и гамом.
Бонни – ее короткие серебристо-золотистые волосы были пострижены «под пажа» – суетилась на кухне, готовя завтрак и напевая: «Deh, vieni, non tardar» [8]. Сэм с сыновьями в прачечной смешивал краску; Эви накрывала на стол в длинной столовой. Из дверей вырвался взрыв поющих голосов: отец и его отпрыски затянули песню «Дом, милый дом» [9]. Эви звонко подпевала хору слившихся голосов: «Ах, дом! Милый дом! Лучший в мире дом!» Приободренные птицы оглушительно заверещали, будто тысячи безобидных дерзких дьяволят, притаившихся в листве. Услышав это, Луи обычно тотчас же ставила пластинку, и их верещание начинало звучать как писклявый призывный клич: «Папагено, Папагена!» [10]
– Он глаз открыть не может, если вокруг него не крутится и не гудит целое племя мелюзги! – напевно крикнула Генриетта.
Выйдя из душа, Луи в открытую дверь увидела, что Томми сидит в мамином кресле и играет с ее колодой карт для пасьянса. Из комнаты Генриетты всегда исходил мускусный дух – сочетание пыли, пудры, благовоний и запахов тела, будораживших кровь детей. Спальня матери была столь же привлекательна для них, как и радостное пение Сэма, и если им дозволялось, они, пользуясь случаем, толпились в комнате Генриетты, бегали на кухню, чтобы принести ей что-то, спрашивали, не нужно ли подать ей ее вязание или книгу, кубарем вылетали в коридор, снова возвращались, сновали туда-сюда, так что казалось, будто у нее не шестеро детей, а все двадцать. Их такие разные голоса дымились, булькали, схлопывались, трещали, словно неугомонный, но безобидный вулкан. Правда, забираться к ней на постель Генриетта не разрешала. В старой ночной сорочке, в очках, с заплетенными в тугую косу тронутыми сединой черными волосами, она сидела на кровати одна, в самом центре, подложив под спину две или три подушки. Рядом лежала какая-нибудь вещь, которую она штопала, или, чуть дальше, книга, которую она отшвырнула в сердцах, воскликнув с омерзением: «Боже, какая чушь!»
Но порой она позволяла им кутаться в ее шали и старые халаты, примерять грязную одежду, приготовленную для стирки, устраивать посиделки на цветастом зеленом ковре возле ее большого мягкого кресла, на которое они накидывали одеяла, или разглядывать вещи на ее туалетном столике и в так называемых – по определению детей – сокровищных ящиках. А в комнате Хенни все выдвижные ящики были «сокровищными». В них лежали внавалку всевозможные кружева, ленты, перчатки, цветы, жабо, ремни, воротники, булавки для волос, пудра, пуговицы, бижутерия, шнурки и – о, диво дивное!– баночки с румянами и тушью для ресниц – сущее проклятие в восприятии Сэма, а для них – чудесное таинство. Нередко, в качестве подарка, детям дозволялось заглянуть в сокровищные ящики, и тогда они погружали руки в мешанину различных текстур и поверхностей, с горящими глазами и восхищенными лицами щупали, угадывали, строили предположения, пока пальцы не натыкались на что-то незнакомое, и тогда их лица становились серьезными, удивленными, малыши принимались тянуть, вытаскивать загадочную вещь и в результате вываливали на пол все содержимое ящика, на что мама реагировала возмущенным криком: «Ах, негодники!»
Детям было радостно и весело с обоими родителями. И мать и отец в одинаковой степени волновали их воображение и даже завораживали. Вопрос был лишь в том, что кому хочется: петь, носиться туда-сюда или производить впечатление («Позерствовать, как все Поллиты», – язвила Хенни) или выискивать что-то загадочное («Комната Хенни – первозданный хаос», – саркастически замечал Сэм). Любой из детей мог спросить о чем-то отца и мать и получить ответы. Только ответы Сэма всегда были по существу, содержали конкретные факты. А Хенни своими ответами лишь интриговала детей: чем дольше они ее слушали, тем больше не понимали. За Сэмом стоял физический мир, а за Хенни… что? Одно сплошное великое таинство. Даже комнаты родителей являли собой две разительные противоположности. Все знали, что находится в комнатах Сэма, в том числе, где хранятся полис страхования жизни и банковские документы. Но никто (и меньше всего Сэм – всезнайка и всевидящее око) не знал наверняка, что именно лежит хотя бы в одном из шкафов или столов Генриетты. Мать запирала шкафчики с лекарствами и ядами, запирала ящики, в которых лежали письма и старинные монеты из Калабрии и Южной Франции, шкатулка с драгоценностями и все такое. Детям разрешалось в них копаться лишь от случая к случаю, а Сэму в комнату жены вход и вовсе был воспрещен. Посему даже Луи временами воспринимала Хенни как островок услады, пещеру Аладдина; Сэм же был больше подобен музею.