Луиза приходилась Хенни падчерицей. Все это знали, и никто – меньше всего сама Луи – не ждал, что она будет любить ее как родных детей. Но хотя Хенни с годами заметно подурнела, ее сокровища, физические и духовные, чувственный привычный образ жизни, какой она вела дома, доброта, какую проявляла к тем, кто был болен, эксцентричные фольклорные присказки, светские манеры, привитые ей в престижной частной школе, и женственность находили отклик в душе Луи. Непритязательная, она не имела большого опыта общения с другими женщинами, не знала материнской любви и потому сумела принять Хенни со всеми ее особенностями – важничаньем, беспорядком в шкафах, разбросанными шляпками и туфлями, необычными красивыми вещами, что ей доставались из вторых рук – от ее богатых кузин, подарками, подачками и искусной ложью, которой она потчевала дам во время послеполуденного чая. Что касается любви – Луи не тосковала по тому, чего никогда не знала. В действительности утонченная, анемичная Хенни испытывала неприязнь к сбитой неуклюжей здоровой девочке и по возможности старалась избегать с ней общения. А Луизе только этого и надо было: она жаждала одиночества. Дети, и Луиза тоже, принимали как должное, что взрослые бесцеремонно вторгаются в их жизнь, и Луи с ранних лет проникалась благодарностью к Хенни за то, что та порой нарочито обходила ее вниманием, отказывалась наставлять ее и рассказывать о ней гостям.
В смутных воспоминаниях раннего детства Луи Хенни была прекрасной стройной темноволосой молодой леди в шелковом халате с оборками – мать крупного рыжего младенца, спавшего в ворохе оборок в плетеной колыбели. Она устроила торжественный прием, принимая очень красивых и нарядных молодых леди. Все связанное с Хенни после того дня оказалось вычеркнутым из памяти Луи. В ее воспоминаниях Хенни появилась уже только через несколько лет. И теперь она была совсем другая: темноволосая леди в оборках исчезла, ее место заняла неопрятная сердитая Хенни, которая, до хрипоты навизжавшись, наоравшись на них всех, падала без чувств на пол. Поначалу Сэм бросался за подушками. Позже в отношениях между родителями наступил период, когда Сэм обычно говорил: «Не обращай внимания, Лулу. Она притворяется!» Но Луи все равно мчалась за подушками, а потом, пыхтя, подсовывала их под голову мачехи с мертвенно бледным осунувшимся лицом в обрамлении черных волос. После Луи бежала на кухню и просила Хейзел – их худую неприветливую служанку – приготовить для Хенни чай. Когда Луи была поменьше, ей доверяли открыть заветный шкафчик с аптечкой и взять оттуда лекарства Хенни – фенацетин, аспирин или запретный пирамидон – или нюхательные соли; а один раз она даже принесла бутылку спиртного, которая была спрятана в глубине за пузырьками с лечебными препаратами. Все дети знали про эту бутылку, и никто из них ни разу не проболтался о ней отцу. И они не считали это обманом. Отец для них олицетворял писаный закон, а мать – естественный. Сэм был повелителем в своем семействе по праву помазанника Божьего, а Хенни – вечным противником повелителя, домашним анархистом волею Божьей.
Однако начиная с прошлого дня рождения Луи стала более пристально наблюдать за родителями, хотя это происходило урывками и оставляло гнетущее впечатление. Казалось, вся жизнь родителей перед ней как на ладони – никаких секретов. Хенни не стеснялась в выражениях, комментируя поступки мужа; а Сэм в подходящий момент отводил в сторону каждого из своих детей, но чаще старших, и на простом понятном языке рассказывал им подлинную историю крушения своих иллюзий. В этом свете Луи и умница Эрни, который все подмечал, но держал язык за зубами, словно являлись зрителями некоего необычного ярмарочного представления о Панче и Джуди: неузнаваемые Сэмы и Хенни двигались в ящике времени c занавесочками, которые то поднимались, то опускались.
– Вечером того дня, когда мы поженились, я понял, что обречен на несчастье!
– Я не хотела выходить за него, он умолял меня на коленях!
– Мы еще трех дней не были женаты, а она уже начала мне лгать!
– Мы и недели не прожили вместе, а я уже хотела вернуться домой!
– О Луи, я думал, что буду жить в раю, но моя жизнь – сущий ад!
– Но он по рукам и ногам связал меня своим отродьем, чтобы я не ушла от него.
Дети пытались осмыслить пагубную значимость этих фраз, которые были сформулированы в горниле мертвого прошлого и теперь тупой холодной тяжестью обрушивались на их головы. Почему с родительского Олимпа на них сыпались эти откровения? Луи силилась на основе этих заявлений составить некую цельную картину; Эрни пришел к выводу, что взрослые – существа неразумные.
На одиннадцатый день рождения Луизы, в феврале, Хенни подарила падчерице старую серебряную сетчатую сумочку, о которой та мечтала много лет. Луи захлестнули любовь и благодарность к мачехе, тем более что Сэм не взял на себя труд подойти к выбору подарка с выдумкой и вручил дочери обычную чистую тетрадку, которая нужна была ей для школы. Луи это навело на определенные мысли, и с тех пор она нередко задумывалась о том, что Хенни, возможно, не так уж и виновата перед Сэмом и в ее защиту есть что сказать. Всегда ли она лгала, когда жаловалась на страдания и несчастья и пыталась закатить скандал, обвиняя мужа в интрижках и бытовых преступлениях? В глазах Луи Хенни из полусумасшедшей тиранши, одолеваемой расстройствами и приступами помешательства, с которыми по силам справиться лишь суровой мускулистой медсестре, из истерички, никчемной капризной светской девицы, которую Сэм надеялся перевоспитать, несмотря на ее враждебность и такие дурные привычки, как пристрастие к карточным играм, алкоголю и табаку, постепенно превращалась в существо из плоти и крови, почти такое же, как сама Луиза, непослушная девочка-бунтарка, заслуживающая порицания. Пару раз, слушая ругань мачехи, Луи (хоть она и дрожала, горько плача) сумела понять, что вспышки гнева Хенни происходят от какой-то болезни, связанной с нервами, или от того, что у нее холодные руки и ноги, или от копящихся неоплаченных счетов, или от шумного веселья, которое Сэм вечно затевал с детьми, и от его неиссякаемых пафосных речей