— Почему вы никому ничего не рассказали? — спросил молодой полицейский и тут же сник под гневным взглядом старшего по должности: кто тут допрос ведет?
— Отвечайте, Данилов! — сказал следователь.
— Тогда бы выплыли мои грешки.
— Какие именно?
— Назвавшись Григорьевым, я заложил у Попова серьги госпожи Соковниной. Понимаете, мне очень были нужны деньги!
— Понимаю. Всем нужны… И все же объяснениям вашим грош цена.
— Как вы смеете? — взвился Данилов.
— Смею! — отрезал следователь. — Сейчас мы отправимся на место убийства, и вы поймете, почему я не верю ни единому вашему слову.
В доме Шелегина арестованный смог самолично убедиться, сколь фантастична выдуманная им история. На двери квартиры Попова остался кровавый след, совпадавший со шрамом на ладони Данилова, — значит, дверь он открывал. Это раз. И в квартиру входил, потому что от порога увидеть труп Нордман он никак не мог. Это два.
И все же, несмотря на тяжесть улик, Алексей Данилов до конца стоял на своем: «Я невиновен!» Это упорство, когда дело дошло до суда, особенно возмутило обвинителя Громницкого и присяжных заседателей.
Отягчающим вину обстоятельством также был признак подкуп отцом Данилова содержащегося в московском тюремном замке крестьянина Матвея Глазкова — с тем, чтобы тот взял на себя убийство Попова и Нордман.
На второй день заседания, 15 февраля 1867 года, подсудимый был признан виновным по всем пунктам: грабеж, убийство, кража драгоценностей и мошенническое присвоение чужого имени. Суд приговорил мещанина Алексея Николаевича Данилова к лишению всех прав состояния и каторжным работам в рудниках сроком на 9 лет с последующим поселением в Сибири. Кассационная жалоба осужденного определением Сената была оставлена без последствий.
Голос жизни
А Раскольникову дали 8 лет…
И до того известный, после публикации «Преступления и наказания» Федор Михайлович Достоевский познал, что такое настоящая слава. Всероссийская! Обещающая стать мировой. А по-другому быть не могло, ведь сама жизнь рвалась со страниц его романа. И ее надо принимать — жестокую и милосердную; к голосу ее надо прислушиваться, иначе пройдет стороной — неузнанная, непонятая…
От своих принципов Достоевский не отступал и в дальнейшем. 21 ноября 1869 года в Москве в Петровском парке группой нигилистов во главе с «идейным» террористом Нечаевым был убит студент Иванов — этот случай послужил сюжетом для романа «Бесы». Давняя встреча в омском остроге с Дмитрием Ильинским, осужденным за отцеубийство, которое, как выяснилось много лет спустя, совершил его младший брат, стала отправной точкой при создании романа «Братья Карамазовы».
— А что я говорил? — восклицал побелевший как лунь заседатель Московского окружного суда Николай Дмитриевич Варенков. — Помните? О правде жизни?
— А как же! — отвечал ему, улыбаясь и собирая у глаз «гусиные лапки» старческих морщин, Александр Никодимович Дурекс. — И про гения помню, и про пророка. И про обвинителя Громницкого. Не зашиб он, часом, тещу свою?
— Нет, — огорченно вздохнул Варенков. — Живет, старая перечница, и не тужит. Эх, какой сюжет пропадает!
Владимир КУЛИЧЕНКО
КЛУБ ГОРОДА N
Эта история случилась накануне Первой мировой войны. Закончив с похвальной аттестацией Петербургскую военно-медицинскую академию, я несколько лет практиковал в Кронштадтском гарнизонном госпитале в качестве ординатора неврологического отделения, после чего вышел в отставку. Не стану распространяться о причинах своего решения — они сугубо лирического свойства: здесь и непринятие атрибутов воинской жизни, столь милых сердцу служаки, скука и почти повальная страсть к горячительным напиткам в среде офицерства, отсутствие всякой видимой карьеры. Словом, причины были из рода тех, что побуждают неискушенного, не лишенного искры честолюбия молодого человека, верящего в свое, пусть неопределенное, но несомненно высокое предназначение, с порывистой душой и благородными надеждами, совершать поступки, резонность коих поначалу представляется неоспоримой, а по прошествии короткого времени — весьма и весьма сомнительной, после чего лишь остается сожалеть, что таким огорчительным образом познается поучительный опыт жизни.
Итак, передо мной простиралась новая жизнь, и колебаний не было: задушевный приятель зазывал меня к себе в губернский город N. Приятель был сибарит, хлебосол, имел влиятельные связи и четыре тысячи ежегодного дохода. Кроме того, иные обстоятельства повлияли на мой выбор: я чувствовал в ту пору, что должен не только переменить образ жизни, но и совершить поступок (эта поездка и дальнейшее жизненное устройство в провинции виделись мне таким поступком); я был обязан совершить некое деяние для укрепления веры в себя, для устранения тех мучительных вопросов, что неотступно терзают душу на жизненном переломе. Я должен был уехать из Кронштадта, но не к зазывным, как болотные светляки, сумеречным огням Петербурга, а туда, где возможно, как мне представлялось, истинно глубокое постижение смысла своего бытия.
Был декабрь. На дорогах мело. Город N встретил меня покосившейся сторожевой будкой у въезда. Я заночевал на постоялом дворе, а поутру нанял извозчика и отправился к приятелю.
— Послушай, не знакомо ли тебе имя господина Н. А.? — спросил я извозчика.
— Как не знать, ваша милость! Их, почитай, все в городе знают: гуляка видный! Намедни половина ихнего дома пошла с молотка… Оно и понятно — никаких денег не напасешься, ежели так кутить!
Эти слова смутили меня. Когда розвальни свернули в переулок, я увидел в самом его конце арочный портал темного мрамора с дубовыми дверями. Раздетые до косовороток мужики выносили из дома мебель и утварь, у крыльца расхаживал помощник пристава. Я велел извозчику подождать и вбежал в дом.
В полутемной, выходящей во двор комнате второго этажа раскинулся навзничь на смятой постели Н. А. Голова со всклокоченными кудрями безжизненно свисала с кровати, рука тянула край простыни; в ногах сидела некая юная особа в ночной сорочке и, склонившись, закрыв лицо завесой волос, меланхолически водила по ним гребнем. На низком столике подле кровати высились початые бутыли, ваза с фруктовыми огрызками и табачным пеплом.
Н. А. постанывал, вскрикивал. Когда я подошел ближе, его веки вдруг замедленно приподнялись, оголив налитые кровью белки, с губ сорвался бредовый шепот. Состояние моего приятеля представлялось столь очевидным, что я посчитал за пустое какие-либо обращения и, нахмурясь, покинул здание.
Я горько усмехнулся в душе, ощущая себя оскорбленным и обманутым в одно время, но с той же ироничной и ядовитой усмешкой сознавал, что в который раз в большей