В салоне установилась мертвая тишина. Некоторое время никто, даже Толян, не видел того, что машина стоит неподвижно, захватив передними колесами канаву. Первым, встрепенувшись, открыл дверь и съехал с высокого сиденья Зураб. За ним, с другой стороны, распаренный Печкин. Подорогин, сидя посередине опустевшего дивана, мял в пальцах край рисового листка. Юра не то спал, не то переживал боль, его лицо было опущено между колен.
— Кирдык башка, — сказал Толян, расставил затекшие руки и, ахнув, похлопал Юру по измазанному грязью плечу. — Марсиане, на выход.
Ступив в снег промокшими ногами, Подорогин машинально пошел на голоса Печкина и Зураба. Те что-то обсуждали у бесконечной, уходящей в туман разрушенной кирпичной стены. Печкин потрясал перед Зурабом сцепленными руками, грузин отмахивался автоматом. Неподалеку от стены и вдоль нее тянулись покосившиеся столбики профильного железа. На некоторых из столбиков сохранились огрызки сетки и на всех без исключения, сколько хватало взгляда, сидели вороны. Стоило Зурабу с Печкиным скрыться в проломе за стеной, как из-за нее, галдя, выросла целая станица. Подорогин замедлил шаг: и вороны на столбиках, и гремящая в вышине стая, даже шахматная кайма пролома, — все это представилось ему когда-то виденным, пережитым. Он хотел окликнуть Печкина, но тут что-то со всей силы ударило плашмя по правому уху, оглушило его. Вороны бесшумно снялись со столбиков. Обернувшись, Подорогин увидел Юру, который целился в него из пистолета. Меховая куртка Юры была почему-то наполовину снята, болталась на одном плече. Подорогин накрыл контуженное ухо и, стоя вполоборота к наведенному оружию, подумал, что Юра промахнулся лишь оттого, что целился ему в голову. Между ними было метров пять, не более. Еще Подорогин успел подумать о том, что, даже если пуля попадет в него, он не умрет, а произойдет что-то другое, еще более странное. Потом позади и выше Юры раздалось облачко, осевшее красным на снегу, и лицо его неузнаваемо, страшно разгладилось. Юра поднял пистолет на плечо, словно хотел почесать спину, и. посмотрел себе на дымящуюся грудь. Пошатнувшись после этого, степенно, как перед амвоном, он стал опускаться на колени. Подорогин попятился и зашел в пролом. Здесь он увидел Печкина, который стоял у стены и таращился на раскинувшегося перед ним Зураба. В двух шагах от стриженой головы грузина в венчике просевшего от крови снега брала начало красная брызчатая тень, тянувшаяся до самой стены. Впрочем, не столько притягивала взгляд эта тень и даже не простреленная голова, сколько вставшая дыбом породистая шерсть на еще дрожавшей кисти убитого.
Подорогин обернулся к Печкину.
— МАСК. ЗАХОРОНЕНИЕ? — проорал он, еще оглушенный. — Кто вы все такие, вашу мать?!
Однако Печкина колотило, он не мог отвечать. Подорогин пошел обратно в пролом. По дороге к джипу он дал крюка, обходя лежавшего лицом в снег Юру, и поскользнулся на огромных ребрах с ошметьями щетинистой плоти. «Субурбан» был пуст. От распахнутой двери водителя в снежную целину, в туман уходила цепочка следов, перебитая размашистой вмятиной падения. Подорогин сел за руль и, не соображая, давил вхолостую на педали. Погодя в джип забрался Печкин. Тот же час в пальто у Подорогина зазвонил телефон. Не отвечая, он передал трубку Печкину. Толстяк, тяжело дыша, молча выслушал все, что ему было сказано, и вернул телефон со словами:
— Ко мне, пожалуйста.
В совершенном оцепенении — которое, впрочем, не мешало ему следить за дорогой и управлять тяжелой машиной, — Подорогин доехал до дома Печкина и остановился ровно в том месте, в каком остановился первый раз Толян. На приборной панели лежали перчатки Юры. Под оплетку лобового стекла была вставлена фотокарточка неизвестной белокурой красавицы.
Пока толстяк делал какие-то распоряжения Гуле, Подорогин дожидался его у школьной доски на втором этаже. Правое ухо опухло, и время от времени, будто в эфире, в нем просыпалась и начинала звучать назойливая тоника. Встряхнув головой, Подорогин взглянул на часы и хотел звать Печкина, но вдруг увидел его за столом, и практически в том же виде, в каком застал несколько часов назад: раздетый по пояс Печкин поглощал что-то из эмалированной миски.
— Я… извиняюсь, — сказал Подорогин.
Толстяк замер над миской и невидяще, молча смотрел в нее, точно мастифф, почуявший угрозу трапезе.
— Я извиняюсь, — повторил Подорогин, — но что… куда теперь?
Печкин вытер с подбородка каплю и продолжал есть. В комнату вошла распаренная Гуля. Широкий монгольский лоб кухарки стягивала мокрая повязка. Сдвинув коричневый телефон, она поставила рядом с эмалированной миской другую, помельче, затем, задрав локоть, что-то потрогала зубами на запястье, смерила мельком грязные туфли Подорогина и ушла. Печкин вытащил из миски кусок мяса на кости и с сомнением осмотрел его.
— Эти, а также прочие вопросы, — сказал он, не отрываясь от куска, — уважаемый — простите, не знаю вашего имени, — не ко мне. Ничем не могу… — Не договорив, Печкин снова погрузился ртом в мясо.
Подорогин взял из кармана перчатки, не соображая стал надевать их, но сорвал и затолкал в другой карман. Потом он молча обошел Печкина и хлопнул фанерной дверью. На шум из кухни показалась Гуля с громадным ножом. За ее спиной виднелась часть плиты с опаленной тушей. На лестнице Подорогин спугнул крысу, а на первом этаже зачем-то подошел к шахте лифта. Внизу, метра за полтора, на выщербленной бетонной стене слепла обрешеченная лампа. На поросшем плесенью дне между отшлифованными рельсами стояло ведро с черной жидкостью. Ощутив восходящий поток теплого, пахнущего тленом воздуха из шахты, он попятился и вышел на крыльцо.
«Субурбан» исчез. На том месте, где несколько минут назад он оставил машину, Подорогин обнаружил лишь следы