Какой же компромисс возможен там, где каждый пытается возвести личные психологические интересы в ранг объективного закона? Движение к согласию возможно лишь при игре открытыми картами, когда участники дискуссии честно раскрывают друг другу иррациональные «корешки» своих мнений, а не их рациональные «вершки», честно признаются, в пользу чего они подтасовывают, какая картина мира для них желательна. Оппоненты, у которых радикально расходятся базовые впечатления и цели, разумеется, не сумеют прийти к согласию, даже если бы очень этого захотели, но они, по крайней мере, могут понять, что участвуют не в столкновении ума и глупости, правды и лжи, но всего лишь в столкновении психологических интересов. В конце же концов социальное согласие возникает не в качестве итога поисков социальной истины, но, напротив, социальная истина оказывается следствием социального единообразия. И либеральные воззрения, в частности, могут сделаться популярными лишь там, где значительная часть населения в результате своего личного опыта видит для себя главную опасность не в бандитах, не в хулиганах, не в жуликах или относительно законопослушных ловкачах, а в государственных службах, — их разнузданность должна производить более сильное впечатление, нежели разнузданность индивидов. Но у нас до этого им еще пахать и пахать…
Однако не будем углубляться в частности, но попытаемся подвести предварительные итоги. Итак, социальная жизнь не может быть основана на научных началах, на «знаниях», поскольку все социальные мировоззрения, а стало быть, и политические убеждения основываются на случайных предвзятостях и подтасовках. Но ведь в естественных науках индивидуальные подтасовки под давлением фактов рано или поздно приходят к согласию — почему же этого не происходит в «общественных науках»? Отвечаю: в естественных науках практически все имеют близкие предвзятости (базовые впечатления) и близкие цели (прогностическую точность), — модели же социальные создаются на основе совершенно разных базовых образов и конструируют их не столько для прогнозирования, сколько для утешения — для самооправдания, для сведения счетов с обидчиками и — для ослабления ужаса экзистенциальной ничтожности. Это самое главное.
Ибо сами по себе предвзятости и подтасовки еще не заслуживают гордого имени фантомов, поскольку они не обязательно содержат в себе прямые выдумки (хотя на практике они их, как правило, все-таки содержат), — выдумки с неизбежностью возникают в другой сфере — не социальной, но экзистенциальной.
Человек, едва возвысившись над животным, то есть обретя дар не только выживать, но и обобщать свой опыт, с неизбежностью ощутил свою беспредельную беспомощность и мимолетность в бесконечно могущественном и бесконечно равнодушном, а то и злобном мире. Тогда-то и возникла необходимость примириться с ужасными, но неустранимыми обстоятельствами жизни даже самого благополучного человека — со старостью, смертью, утратами, незащищенностью… «Зачем жить, зачем напрягать силы, если мы все равно обречены на страдания и смерть?» — задал себе вопрос наш далекий предок, и ни самое острое зрение, ни самый чуткий слух, ни самое тонкое обоняние ничего ответить на этот вопрос не смогли. Ответ могла дать только фантазия. С тех пор-то она и сделалась чем-то вроде светлого небосвода, защищающего человека от ужаса космической тьмы.
Нет, мифологические картины мира тоже бывали устрашающими, и все-таки человек всегда оказывался их центральной фигурой, так сказать, пупом земли: да, его преследовал рок или всяческие чудовища, но все-таки он при этом оставался предметом их неусыпного внимания. Зато когда, целиком положившись на позитивистскую картину мира, доверяющую лишь органам чувств и изгоняющую фантазию откуда только можно, он понял, что никакому року и никаким чудовищам в этом мире до него нет ровно никакого дела, что он всего лишь один из бесчисленного количества физико-химических процессов… Это оказался едва ли не самый беспросветный ужас. По крайней мере, самые стремительные успехи науки сопровождались самым стремительным ростом числа самоубийств — скажем, во Франции девятнадцатого века их количество удваивалось каждые двадцать лет. И, видимо, не случайно именно Век разума, добивший остатки традиционных религий, оказался веком самых безумных социальных и национальных грез. А век развенчания этих грез — двадцатый — под занавес сделался веком наркомании и терроризма, которые, по моему глубокому убеждению, порождаются ущемлением не материальных и даже не социальных, но экзистенциальных, метафизических потребностей человека. И лечить эти язвы прагматичной либеральной рациональностью означало бы заливать огонь бензином, ибо они и возникли в качестве реакции, в качестве защиты от этой самой рациональности, открывающей человеку его ничтожность в беспредельном космосе.
Вот одно из важнейших следствий моей парадигмы: современный человек в политике ищет суррогатов религии; помимо всех рационально декларируемых целей он ищет в ней утешения — забвения невыносимого ужаса экзистенциальной ничтожности, ищет причастности чему-то такому, что не исчезало бы вместе с его неизбежным и очень скорым исчезновением. И, разумеется, это чувство можно обрести лишь в иллюзиях, ибо в реальности с нашим исчезновением и в самом деле исчезает все — ужас и отчаяние открывают нам правду. Поэтому все политические движения, основанные на культе преходящего, предлагающие человеку наконец-то повзрослеть и пожить «для себя», обречены на поражение, ибо, повторяю, именно жизнь для себя и внушает ему тот ужас, спасения от которого он ищет в наркотиках и тоталитарных грезах всех цветов радуги. Ибо национальный, социальный и религиозный экстремизм порождается именно индивидуалистической рациональностью — так организм (тотальность, целостность) отвечает высокой температурой на внедрение инфекции. Противопоставлять коммунизму, нацизму, исламизму индивидуалистический либерализм означает исцелять болезнь ее возбудителем, бороться с чахоткой при помощи палочки Коха.
Воодушевляющая греза может быть вытеснена только другой воодушевляющей грезой, а потому профилактика экстремизма всех сортов может заключаться лишь в формировании таких коллективных иллюзий, которые бы защищали от ужаса ничтожности не менее эффективно, чем прежние, но при этом были настолько уверены в себе, что не нуждались бы в агрессии во имя самозащиты. Такие самоуверенные, а потому и снисходительные фантомы не только не ведут к тоталитаризму, но, напротив, от него защищают. Ибо тоталитаризм есть превышение необходимой самообороны социальным целым против либерального раздробления «всего святого».
Но тогда возникает вопрос: как обрести или даже изобрести такие фантомы? Изобретать иллюзии и самим верить в них удается лишь душевнобольным. Нормальные же люди изобретать новые иллюзии, а после того еще и верить в них неспособны — психически здоровые люди могут лишь реинтерпретировать старые сказки, в некоей глубинной