Осознание этого принципа — в коллективной деятельности человек ищет решения не столько материальных, сколько экзистенциальных проблем, ищет могущества и бессмертия (ищет реального, но довольствуется иллюзорным) — так вот, осознание этого принципа автоматически обнаруживает глубинную ущербность либерально-индивидуалистического взгляда на государство как на некую тотальную службу быта. Понимание того, что человеку необходима не только благоустроенная квартира, но и целый мир (воображаемый), в котором он может существовать, не испытывая экзистенциального ужаса и отчаяния, — понимание этого влечет за собой и тот вывод, что наряду с такими коллективными наследственными ценностями, как территория, природа, материальные ресурсы, институционализированная культура, наука и проч., предметом попечения государства должны стать и коллективные фантомы, коллективные иллюзии. Их, повторяю, следует не изобретать — это никого не очарует, — но реинтерпретировать. И не навязывать какими-то специальными органами государственной пропаганды, — это приведет лишь к обратному результату, — но дать слово тем, кто этими иллюзиями уже обладает.
Носители этих грез, обладающие поэтическим видением настоящего, прошлого и будущего своей страны, и составляют национальную аристократию: идея индивидуализма, не дополненная идеей аристократизма, обречена на поражение. (Развернуть эту идею в практическую программу дело непростое, но главный принцип ясен — поддержка наиболее одаренных и наиболее романтичных.) В принципе экзистенциальный ужас способны ослаблять не только национальные, но и общечеловеческие грезы, однако они пока что представляют собою большей частью умозрительные конструкты, не способные захватить сколько-нибудь существенные массы рядовых людей. Вот когда общечеловеческий воздушный замок будет выстроен и утеплен поэтическими преданиями, позволяющими обычным людям выживать не только в повседневности, но и в вечности, — лишь тогда они согласятся оставить свои прежние жилища, пускай даже тесноватые и душноватые и все-таки обладающие в глазах их обитателей одним, но громадным достоинством: это все, что у них есть. Жить им больше негде.
Конечно, привязанность людей к своим клопиным углам не может не бесить ультралиберальную интеллигенцию, уже обретшую экзистенциальную защиту в своих сектантских сказках, а потому и рассуждающую по принципу «у меня квартира есть, значит, жилищное строительство пора прекратить». Однако все ее попытки разрушать сладкую ложь горькой правдой лишь приводят к укреплению этой самой лжи, равно как попытка поджога резко укрепляет привязанность жильцов к своему жилищу. А главное жилище человека — его иллюзии. И для большинства людей, лишенных возможности обрести утешение в каких-то корпоративных сказках, любовь к родине — почти единственная защита от совершенно обоснованного чувства мизерности перед лицом равнодушного мироздания, которое с такой силой переживали Тютчев, Толстой, Бунин, Левитан… Оттого-то даже самое микроскопическое, на посторонний взгляд, покушение на национальное достоинство вызывает у простых людей столь болезненную реакцию — это единственное, что связывает их с вечностью.
Здесь самое время подчеркнуть, что поэтический взгляд на свою страну, на свой народ вовсе не предполагает лжи, поэзия — это только неприятие ничтожности, высокий взгляд на добро и зло, на красоту и безобразие, а вовсе не отказ замечать уродство и жестокость. У нас уже много лет ведется борьба между «очернителями» и «отбеливателями» российской истории: одни предлагают сосредоточить внимание общества и особенно юного поколения на темных и унизительных эпизодах, другие — на светлых и воодушевляющих. Однако искусство (а история скорее искусство, чем наука, это создание образа прошлого) уже много веков назад нашло способ примирить горькую правду и воодушевление, создав жанр трагедии, где и победители, и побежденные по-своему могучи, а следовательно, и красивы, — изображение истории как трагедии ни для кого не унизительно. Грандиозность не может быть жалкой, а уж в чем-в чем, но в грандиозности нашей истории не откажешь. И чтобы раскрыть ее трагический потенциал, нужно всего лишь привлекать к созданию учебников по истории художников слова, для которых история не грызня пигмеев, но высокая трагедия, битва богов и титанов. Собрать такой коллектив берусь в три дня. С ходу предлагаю включить в него Якова Гордина и Вячеслава Рыбакова.
Стоит подчеркнуть: трагедия не уничтожает страданий — она уничтожает лишь чувство ничтожности этих страданий, но оно-то и есть самое невыносимое для нас. Недаром во время войн, когда неисчислимые страдания получают высокое оправдание, число самоубийств резко снижается. Заметьте также — в искусстве, когда над нашим восприятием не тяготеют бытовые нужды, мы готовы сопереживать любому злодею, если только он красив, бесстрашен, находчив: нам приятнее видеть человека порочным, нежели жалким.
Я думаю, туда же, к поэтически переживаемой истории нужно отнести и религию — как некое ностальгическое воспоминание. Попытки же преподавать ее догматически, буквально могут лишь убить тот эмоциональный потенциал, который она обрела за десятилетия гонений. Всякая пропаганда действенна лишь до тех пор, пока являет нам в весомо и зримо наши собственные тайные грезы, — в противном случае она может только раздражать.
Если бы я мог вообразить в сегодняшней России аристократа, каким-то чудом сохранившего простодушие и откровенность, я сочинил бы для него примерно такой монолог: «Из всех искусств для нас важнейшим является трагедия. Но пребывает ли сегодняшнее искусство на высоте наших исторических задач? Или хотя бы тщится до этого возвыситься? Масштабные задачи сегодня ставит перед собой лишь наименее культурная часть писателей-реалистов да оттесненная с элитарной авансцены наиболее культурная часть писателей-фантастов. Сегодня масштабность нереспектабельна. Что поделаешь, на дворе эпоха прагматиков. В романтические эпохи ничтожества подражают гениям, а в эпохи прагматические — гении подражают ничтожествам. То есть по доброй воле принимают тот статус, для преодоления которого и создавалась вся мировая культура. Но ведь человек не может принять себя таким, это слишком страшно. Значит, мы имеем дело с какой-то хитростью. Может быть, просто-напросто каждый спасается в одиночку и потребляет высокие чувства, запершись на три замка, зная, что при малейшей попытке ими поделиться они будут немедленно оплеваны?»
Но спастись в одиночку дано лишь душевнобольным. Для всех же остальных соседство чужих иллюзий неизбежно обнажает относительность собственных. А потому даже самый наиплюралистичнейший из либералов все равно не может не испытывать неприязни к тем, кто представляет угрозу для его утешительных химер. А потому и он, что бы он ни